Good night, Джези

В порнокинотеатре 2

Зажигается свет. Ряд инвалидных колясок. В них старые женщины; некоторые дремлют, другие сидят, вперившись неподвижным взглядом в экран, теперь уже пустой. В одной коляске Маша, рядом Джоди, держит ее за руку. Они только что увидели в исполнении Ирины и Билла импровизацию на тему последнего визита Маши в мастерскую Джези. Джоди внимательно наблюдает за Машей, но Машино лицо не выражает никаких чувств. Кроме них в зале, как и в предыдущей сцене в кинотеатре, пара бездомных, несколько японцев-статистов — явно разочарованных: на экране было слишком мало связывания и наручников. Чернокожие женщины из службы социальной опеки на мгновение умолкают, а затем возвращаются к кока-коле и попкорну. Дети устали. Кое-кто спит, остальные пытаются играть, но уже вяло. Одинокий эротоман нехотя застегивает ширинку.

Режиссер останавливает камеру; он тоже недоволен.

— Повторим эту сцену завтра.

Что-то обсуждает с оператором.

Полька-уборщица, та самая, которая вытирала пыль в мастерской у Джези, начинает подметать пол. В сторону вестибюля, где приготовлен фуршет, потянулись персонажи этого повествования: Отец, Мать, Стивен, ксендз, немецкие жандармы и прочие. На секунду мелькнуло лицо Клауса Вернера. У Маши плотно сжаты губы. Джоди поправляет плед у нее на коленях.

— Я принесу тебе яблочный сок. Полезно для желудка.

Скрывается в вестибюле.

— Заберите ее от меня, — шепчет Маша чернокожим женщинам. — Умоляю, спасите. Она меня похитила. Вцепилась, ни жить не дает, ни умереть. — Увидев возвращающуюся Джоди с пластиковым стаканчиком в руке, умолкает.

— Держи, дорогая, — говорит Джоди. — Пей, чтоб не было обезвоживания.

И Маша послушно пьет. Допив, отдает стаканчик Джоди. Та вывозит Машу в коляске на забитую народом шумную Девятую авеню.

— Сколько бы ему сейчас было — семьдесят три или семьдесят четыре? — спрашивает Джоди, толкая кресло-коляску в направлении Сорок второй улицы.

Океан в миниатюре

Вечерняя Сорок вторая, оживленное движение, все сверкает, мигает, шумно и ветрено. На ветру вздуваются и громко шуршат набитые мусором пластиковые мешки — привычная пластиковая симфония. Джоди и Маша в инвалидной коляске — в толпе прохожих; навстречу идет Джези. Разминулись, не заметив друг друга. Джези входит в свою квартиру. Снимает пальто, за окном, как всегда, мерцает красная неоновая реклама. Проходит через living room, что-то говорит в сторону портьеры. Мы догадываемся, что именно, но слов не слышно, их заглушает музыка. Еще с минуту «пластиковая», потом Лист. Тот самый вальс, который играла на пианино его мать.

В кабинете Джези проверяет сообщения на автоответчике, тоже заглушаемые Листом. Открывает шкаф и долго смотрит на свои маскарадные наряды. Из лежащей на столе прозрачной папки достает две книги Маркеса. Откладывает в сторону. Файл засовывает в карман — нужно мельком, но отчетливо показать, что в нем лежит пузырек с загодя приготовленным раствором барбитуратов. Берет бутылку «Джонни Уокера», стакан, идет на кухню и достает из морозильника несколько кубиков льда. Аккуратно наполняет стакан.

Входит в ванную и закрывает за собой дверь. Мы слышим только Листа и шум льющейся в ванну воды, красная неоновая строка за окном начинает дергаться, ломается, становясь похожей на график ЭКГ, а потом выравнивается и превращается в длинную непрерывную линию. Дверь ванной открывается, и оттуда выходит шестилетний черноволосый мальчик, тот самый, что и в начале повествования. Смотрит на нас огромными испуганными глазами. График за окном теперь опять всего лишь мерцающая реклама. А мальчик бежит по улице, проталкиваясь сквозь густую разноцветную разноголосую толпу, бежит по Бродвею, догоняет везущую инвалидную коляску Джоди, берет ее за руку, и они идут вместе.

Fade out.

The End[52].

Письмо Клауса В

Дорогой Януш!

Оставляю в стороне формальные любезности. Я знаю, что тебе не выплатили последнюю часть гонорара, иными словами — как вы у себя на Востоке красиво формулируете, — тебя объебли. Но, во-первых, у меня сейчас другие проблемы, а во-вторых, для этого существуют адвокаты. Между нами говоря, с учетом того, сколько ты выдал, ты и так недурно заработал. Ну признайся. В конце концов, я прислал тебе кучу материалов, которые ты только слегка обработал. Часть была подлинная, за остальные не ручаюсь, но какая разница.

Я понимаю, ты недоволен, что работа затягивается и все грозит развалиться. Меня это тоже не радует. Жаль, что мы не сняли тот флешбэк в Варшаве. Ты, конечно, был прав — эта сцена очень бы пригодилась, но наш серб и без того превысил бюджет, а я уже больше не хочу вкладывать деньги, ни свои, ни даже чужие. Полагаю, ты не думаешь, что я все делал за собственные деньги. Милан смылся — снимает сейчас другой фильм, где-то под Белградом, а его помощники и агентша утверждают, что с ним невозможно связаться, потому что он вечно теряет мобильники. Сербы! Но Джек Темпчин, помнишь Джека, невысокий такой, остроносый, executive producer, покамест монтирует то, что снято, и утверждает, что получается неплохо и он будет искать прокатчиков. Если найдет, может быть, кое-что и доснимем. Эту твою сцену тоже.

Но пока хватит с меня Джези, польских писателей, сербских режиссеров и русских актрис, сыт по горло. И от себя самого я давно устал. Главная причина моего, скажем так, уныния в том, что я уже точно знаю: мне это нисколько не поможет. И мой психотерапевт, который посоветовал заняться фильмом, идиот. Он утверждал, что раз эта история тридцать лет не дает мне покоя, надо от нее освободиться, и вот тут мне поможет работа над фильмом: мол, это превосходное лечебное средство. Я только должен ко всему заново присмотреться и определить, где сам дров наломал, а где действовал правильно. Не уверен, был ли доктор полностью объективен — очень уж он любит кино, сам вложил кое-что в производство фильма и закатывал истерики, добиваясь, чтобы его имя вставили в титры. Дескать, психологическая консультация и еще какая-то там поддержка. Он фанат Джези. Считает его Жюльеном Сорелем двадцатого века. Написал статью, в которой сравнивает его смерть с самоубийством Примо Леви. Тоже, как ты знаешь, писателя и жертвы Холокоста.

А ты заметил, что я хромаю? Сейчас чуть меньше, потому что сделал операцию, даже две, ну и обувь на заказ. Теперь разница два сантиметра, даже неполных два — один сантиметр восемьдесят девять миллиметров.

Мне немного обидно, что ты меня недолюбливаешь, я, признаться, люблю тех, кто меня любит, хотя и чуть-чуть презираю, поскольку особо любить меня не за что. Сам я себя не люблю. Но мне приятно, когда мною восхищаются, — именно потому, что я этого не заслуживаю. Что скажешь? Я утрирую, ну конечно, утрирую. Просто натура у меня чувствительная. Да, да, именно чувствительная, и мне жаль, что ты этого не заметил.

Ты, вероятно, не знаешь, что у меня была сильная депрессия. После того как я остался один, а Маша… ну, понимаешь… Расскажу в двух словах. Я подумывал, не покончить ли с собой. Странно такое писать, но мой психотерапевт сказал, что в каком-то смысле за меня это сделал Джези. А я не захотел становиться плагиатором.

Ты написал, что Джези был великий мистификатор, но демоны, которых он все время ощущал за спиной, были настоящие. И однажды ночью окружили его в этой ванне на Пятьдесят седьмой улице плотным кольцом. Возле меня тоже крутится несколько бесов. Живые и неживые, есть настоящие, кое-кого я себе придумал. Если эпопея с фильмом закончится финансовым крахом, то заплатит за это, хотя бы частично, Ханс Шюлер, психотерапевт. Мне осточертели его советы, и я охотно потащу его ко дну. И своего братца Руперта с нами прихвачу. Но у него столько денег, что он может этого и не заметить — к сожалению. В утешение скажу тебе, что самую важную для меня сцену мы тоже не сняли. И не из-за нехватки денег — просто я испугался. Возможно, я про нее тебе напишу, немного позже.

52

Затемнение. Конец. (англ.)