Good night, Джези

С минуту мы все смотрели, что выделывает черный кот. Его собратья наблюдали за ним вместе с нами. Заметно оживившись, они начали потягиваться и выгибать горбом спину на своих креслах.

— Но почему же все вы так его превозносили? — спросил я. — Писали, что Джези — помесь Беккета с Достоевским, Жене и Кафкой.

— Ну Майкл, довольно, хватит. — Рауль попытался сбросить кота на каменный пол, но тот вцепился когтями в его брюки. — Кончай, черномазый.

Кот в конце концов сдался и мягко спрыгнул на пол.

— Посмотри, Роджер, кровь… опять у меня останутся следы когтей, — пожаловался Рауль.

— Почему, почему… — Роджер пожал плечами. — Промой перекисью, радость моя, и принеси еще одну бутылку. — Он улыбнулся Раулю и проводил его нежным взглядом. Рауль был родом из Сан-Хосе, намного моложе Роджера, двигался как хищный, хотя и прирученный зверь. — Вероятно, потому, что мир давно уже потерял способность отличать талант от бездарности и ложь от правды. А может, по какой-то иной причине. Может быть, потому, что такого, как Джези, Америка никогда прежде в глаза не видела. Поэтому он нас всех и поимел. А теперь, насколько мы понимаем, Джанус, ты собираешься ему посмертно вставить.

— Минуточку, — сказал я. — Погодите…

— Только не обижайся. Помнишь, Рауль, как странно от него пахло?

— Вроде бы пачулями, — заметил Рауль.

— Нет, нет, нет. Это были не пачули. Тебе когда-нибудь приходило на ум, Джанус, что душа имеет запах? Может пахнуть козлом, а может и розой. Сказано ведь, что Бог, создавая человека, вдунул в него дух свой, но, возможно, в этот же самый момент подполз дьявол и как дунет ему в задницу… У меня только одна просьба: не держи нас за дураков и не говори, что хочешь написать о нем правду.

— Вот именно, — вставил Рауль. — Помни: чем дальше от правды, тем ближе к Джези.

Роджер согласно кивнул.

— Так или иначе, желаем тебе успеха. Конечно, на тебя сразу же набросится целая свора с криками, что знали его лучше, чем ты, и вообще все было не так. Но тебе это не должно мешать, потому что ты его оттрахал первым. Только на нас, пожалуйста, не рассчитывай. Мы не уверены, помнит ли еще в Нью-Йорке хоть один человек, кроме нас, кто такой вообще был Джези.

— Ну, это уж вы преувеличиваете, — сказал я.

Рауль откупорил новую бутылку, а у нас под ногами три кота присоединились к черному и сбились в клубок — мяукающий и воющий, царапающийся и кусающийся. Начиналась оргия кастратов.

На следующий день погода испортилась, внезапно полил дождь. Но я пошел в Barnes&Noble — огромный многоэтажный книжный магазин на Бродвее напротив Линкольн-центра — и попросил что-нибудь Косинского.

— Кого? — спросил молодой продавец. — Пожалуйста, по буквам.

Я повторил раз, второй, третий, уже сквозь зубы. Он постучал по клавиатуре компьютера, покачал головой и сказал:

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего!

Я скис и, отравленный сомнениями, махнул рукой на Джези.

Туман

Много лет назад в одном варшавском театре я видел нашумевший спектакль по «Войне и миру». Не помню, кто ставил. Во всяком случае, это была знаменитая инсценировка Пискатора[9]. Из всего спектакля мне запомнилась одна сцена. После Бородинского сражения Наполеон, даруя жизнь Петру Безухову, сообщает ему: «Для вас это судьба, для меня — случай». Еще я помню, что актер, выступавший в роли рассказчика, был геем. Когда он говорил, что поле битвы заволокли туман и дым, мне мешало следить за смыслом то, как смешно, претенциозно растягивая гласные, он произносил эти «тума-а-а-а-ан» и «ды-ы-ым». Гомосексуалистов тогда в Польше, мягко говоря, не жаловали. Они встречались ночами в каких-то катакомбах и, точно первые христиане, узнавали друг друга по тайным знакам.

Замечательный писатель Юлиан Стрыйковский рассказывал мне, что, убежав от немцев из Львова в сорок первом году, оказался в Москве, где с гомосексуализмом не на шутку боролись. Однажды вечером, затосковав, он не выдержал и, прикрывая лицо шарфом, отправился в общественный туалет. И там, в дальнем углу, заметил мужчину, тоже прячущего лицо. С замирающим сердцем, опасаясь провокации, он все-таки стал осторожно к нему подкрадываться и вдруг узнал знакомого львовского художника. Они со слезами пали друг к другу в объятия. Юлек признался мне, что подобных случаев во время той страшной войны было много. Я умолял его написать историю Второй мировой войны через призму таких вот встреч в общественных туалетах — это было бы гениально! Стрыйковский покачал головой: да, он и сам подумывал, но ведь он диссидент, а это могло бы скомпрометировать его как борца с коммунизмом.

Так или иначе, впереди еще не раз зайдет речь о судьбе и случае.

«Маша, — записал впоследствии Клаус Вернер, — сказала мне, что случай — это всего лишь кнут, которым судьба подгоняет то, что неминуемо».

Мой агент меня не любит

Мой литагент меня не любит. Я даже не знал, какого роста Деннис: высокий или невысокий, — потому что при моем появлении он никогда не вставал из-за огромного письменного стола, заваленного вариантами сценариев и рукописями пьес. Зато я точно знал, что он меня не любит и не уважает. Когда, поднявшись на лифте на семнадцатый этаж знаменитого агентства на Пятьдесят седьмой улице и прождав сколько положено в приемной, я наконец отыскивал его в лабиринте кабинетов, Деннис, не вставая, обрушивался на меня с обвинениями в очередных идиотизмах, вести о которых долетали до Нью-Йорка из Польши. Больше всего мне доставалось за антисемитизм, расизм, гомосексуализм, кастрацию педофилов, религиозный фанатизм и имперские амбиции. Похоже было, он тщательно готовился к моему приходу — перед ним лежали вырезки соответствующих статей из «New York Times». Я чувствовал себя Александром Матросовым, советским героем Великой Отечественной войны, грудью закрывшим амбразуру бункера, из которой палил немецкий пулемет, чтобы расчистить путь другим красноармейцам.

Пока Деннис меня унижал, послушать его приходили коллеги с того же этажа: бородатый толстяк, который представлял Пендерецкого, завотделом драматургии и даже знаменитый Сэм Кон, главный агент по прозе, представлявший Артура Миллера, Вуди Аллена и Доктороу. Продолжались такие забавы долго; все от души веселились, а я не мог дождаться, когда они закончатся.

После каждого посещения Денниса я давал себе клятвенное обещание, что ноги моей у него больше не будет, и, разумеется, пытался перевестись в другое агентство, но первый вопрос, который мне везде задавали, звучал так: заработал ли я за последний год миллион долларов? Поэтому когда меня высмеивали, я тоже пробовал улыбаться, утешая себя тем, что, если есть на свете Бог и справедливость, в один прекрасный день я сумею отыграться. Пока существует надежда отомстить, многое можно снести.

Но — внимание! За несколько дней до знакомства с Клаусом мне позвонил Деннис, притом не через секретаря, а самолично, и весьма дружески спросил, свободен ли я сегодня и смогу ли в одиннадцать прийти в агентство.

Приближались рождественские праздники, подгоняемый ветром снег сыпал прямо в лицо. Перед полицейским участком на Сотой улице на западной стороне Манхэттена стояла очередь чернокожих подростков. Длинная. В честь Рождества Господня мэр издал постановление: дети, которые сдадут оружие, получат взамен новенькие кроссовки Nike. Звучали недовольные голоса, что наверняка оружие сдадут только те, у кого есть кое-что в запасе, а даже если и нету, значит, потом купят у полицейских на черном рынке. Дети терпеливо ждали, не отряхиваясь от снега. Мне вспомнилась очередь в Мавзолей Ленина в Москве.

На углу Девяносто шестой и Бродвея я сел в метро, не переставая гадать, что от меня Деннису понадобилось. Первая мысль: он хочет от меня отделаться; с другой стороны, контракт с агентством был подписан на два года вперед… Потом я подумал, что, возможно, в Польше произошло нечто исключительно идиотское, и ему захотелось перед праздниками позабавиться.

9

Эрвин Пискатор (1893–1966) — крупный немецкий театральный режиссер, один из создателей политического театра, коммунист.