Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 17 из 56

Мы просидели молча достаточно долго, чтобы я осознал, что свалял дурака. А осознав, улыбнулся и даже рассмеялся, показывая: Господи, с кем не случается… и вообще речь не о том, у меня все в порядке… ну и так далее. Но Жан-Пьер одним махом стер с моего лица улыбку. Подплыли официанты с эспрессо и арманьяком, и тут началось.

— Мне стыдно за себя, — произнес Жан-Пьер. — Ты можешь меня простить?

— Это за что же? — непритворно удивился я.

Он не дал мне продолжить.

— Я хотел, чтобы ты написал дешевку. Полное говно. Этакую love story: бедный польский эмигрант влюблен в дочку французского продюсера… Были у меня и гуманные соображения. Конечно, ты бы очень прилично заработал. Но сейчас я понял, что тебе нельзя этого делать.

— Минутку, минутку, — перебил его я. — Пока я бы мог…

— Нет. Это же потрясающе, что ты хочешь писать о самом важном. Об обиде и боли народа, который предали. И готов это делать, хотя никто тебе не заплатит ни гроша.

Он посмотрел на Жан-Батиста, я — тоже.

— Ни одна душа, — кивнул Жан-Батист.

— Я, — продолжал Жан-Пьер, — был когда-то таким, как ты. А посмотри на меня теперь.

Он поправил галстук, а Жан-Батист протер циферблат золотого с бриллиантами «ролекса».

— Да, я богат, у меня апартаменты на авеню Монтень, которые ты видел, вилла в Марбелье, дом в Сен-Тропе, куда я хотел тебя пригласить, чтоб ты мог спокойно писать. Мне доступна любая красивая молодая женщина. Ну и что толку, раз я потерял к себе уважение? — И он печально понурил голову.

И опять мы сидели молча, а рядом такие же, как мы, юные старцы с любопытством косились на другие столики, проверяя, не проглядели ли они в спешке чего-нибудь, на что можно потратить еще хотя бы пару сотен.

— Зеркала, — сказал Жан-Батист. — Зеркала… — Жан-Пьер хотел что-то вставить, но Жан-Батист только замахал рукой: — Позвольте мне закончить. Кажется, у меня идея… А что, если… — он поднял вверх длинный изящный палец, — что, если Жанюс разобьет стулом эти зеркала… в знак протеста против французской буржуазии, которая не пожелала заметить, как был задушен прекрасный порыв рабочего люда… которая предала идеалы революции… Что скажете?

Зеркала красиво сверкали. Хрустальные и огромные, они занимали целую стену. Жан-Пьер посмотрел на меня выразительно:

— Как тебе это?

Я рассмеялся, решив, что он шутит. Но Жан-Пьер говорил серьезно, совершенно серьезно.

— Это совсем не так глупо. Ты мигом станешь знаменит, весь Париж только о тебе и станет говорить, журналисты будут штурмовать участок.

— Участок? — спросил я.

— Господи, тебя задержат, ненадолго, разумеется, потом будет суд, интервью за интервью, возможно даже, тебе дадут аванс за книгу о ночи над Польшей.

— Я думаю, — вмешался Жан-Батист, — ему даже писать ничего не понадобится, на одних интервью заработает кучу денег, а может, о нем снимут фильм? Послушай, так ты гораздо больше поможешь своей отчизне, чем книгой, которую никто не прочтет.

Жан-Пьер явно загорелся этой идеей. Осталось только подготовить заявление, что-то типа «Я обвиняю» Эмиля Золя.

Подбежал официант с листком бумаги, блеснуло перо толстого «Монблана».

— Если вернуться к этой love story… — нерешительно вставил я.

— Об этом уже можно забыть, — с раздражением бросил Жан-Пьер. Он с воодушевлением быстро что-то строчил, затем подсунул исписанный листок Жан-Батисту, тот скользнул взглядом и одобрительно кивнул.

— Первые фразы по-английски, но финальные выкрики должны быть на французском, так что я их тебе записал фонетически. Стулом бей быстро и сильно, несколько раз, пока официанты не скрутят. — Глаза у него сверкали, он гордился собою и мной. Потер руки.

Затем, залпом опорожнив бокал арманьяка, протянул листок мне.

— Ну, мальчик мой, за работу. — И подтолкнул ко мне нарядный стул.

Я вытер вспотевшие ладони об штаны и замотал головой. Он недоуменно на меня уставился:

— Нет?

— Нет.

— Нет? Как? Почему? В чем дело? Как же так? Ты уверен?

Он пожал плечами, видимо, был оскорблен. Я опять помотал головой.

Жан-Батист посмотрел на меня с презрением; мы долго сидели молча.

На следующий день я уже летел обратно в Лондон, а вечером пил со столяром, который все, что заработал, потратил на телефонные разговоры с изменницей Йолей и спросил, не подкину ли я чуток за квартиру. Вот так из-за своей трусости я не стал знаменитым…

Девяносто пять процентов моих знакомых в Польше, которым я поведал об этом ужине, посчитали мой рассказ выдумкой, а остальные заявили, что, сделай я это, до конца своих дней оставался бы посмешищем. И только один человек не сомневался, что следовало расколотить зеркала. Этим человеком был я. Конечно, Жан-Пьер и Жан-Батист были правы. А я, отказавшись бить французский хрусталь, поступил как последний идиот, не заметивший, что мир изменился и давно уже и в искусстве, и в жизни процветает театр абсурда. Как будто Ионеско, Адамов, Беккет или Пинтер не оказались стопроцентными реалистами. Разумеется, упомянутым авторам изрядно помогли Гитлер, Сталин и еще двое-трое не столь одаренных политиков, которые осмеяли все принципы и нормы девятнадцатого столетия и перетряхнули их так, что дальше некуда.

Ну и по причине вышеизложенного я теперь сижу на цепи в старой конуре и рычу. А вот Джези — он с поводка сорвался.

Судите сами: уже спустя три — даже неполных три — года по приезде в Штаты он опубликовал на языке Конрада под псевдонимом Джозеф Новак две книги эссеистско-репортерского плана о своей учебе в Советском Союзе и поездках по стране. Написал, ясное дело, по-польски, поскольку английского почти не знал, однако без труда убедил переводчицу, с которой был в приятельских отношениях, чтобы она своего имени не ставила, иначе КГБ — по ниточке до клубочка — доберется до автора… страшно подумать, что с ним сделают. А его родных в Лодзи могут посадить, если не хуже.

Первая книга называлась «Будущее за нами, товарищи!», вторая — «Третьего пути нет»; обе, в особенности первая, произвели впечатление благодаря глубине размышлений, меткости наблюдений и пересказу каких-то чудом подслушанных разговоров. Нашлось, правда, несколько американских маловеров, робко усомнившихся в подлинности этих разговоров, но их дружно высмеяли. Весьма уважаемый московский корреспондент Эн-би-си написал, что восхищен смелостью автора, а также подлинностью потрясающих рассказов. Выдающийся советолог Ричард Хотлс на страницах самого «New York Times Book Revue» тоже поручился за достоверность изложенного. Вскоре после этого великий Бертран Рассел прислал Джези восторженное письмо, а канцлер Конрад Аденауэр заявил, что чтение его потрясло и на многое открыло глаза.

Еще до выхода первая книга печаталась в отрывках, и благодаря этому Джези познакомился с вдовой миллиардера Мэри Уэйр — старше него почти на двадцать лет, но все еще очень красивой. Они поженились, и Джези перебрался из крохотной убогой квартирки в роскошные апартаменты на Парк-авеню. В этой книге есть сцена, которую Джези часто пересказывал в интервью. Он вместе с другими студентами Московского университета имени Ломоносова много ездил по Советскому Союзу на поезде, и однажды им пришла в голову идея оригинального конкурса. Они громко рассказывали — вроде бы друг другу — вымышленные шокирующие истории; к их трепу, вылупив глаза, прислушивались русские мужики — соседи по вагону; побеждал в конкурсе тот, чьи фантазии собирали наибольшее количество слушателей, настолько увлекая иных, что те проезжали свою остановку. Разумеется, Джези всегда или почти всегда выигрывал.

Но… недавние исследования показывают, что в СССР Джези никогда не был. Нет решительно никаких следов — ни в пунктах паспортного контроля по обеим сторонам границы, ни в Московском университете, где он якобы учился. Вообще нигде. В таком случае получается, что в роли русских мужиков выступили все мы, включая Конрада Аденауэра, Бертрана Рассела и западную интеллектуальную элиту. Автору же, чтобы потрясти читателей глубиной и меткостью наблюдений, хватило лодзинско-варшавских анекдотов времен ПНР, небольшой толики воображения и, возможно, почерпнутых в ЮСИА, то есть в Информационном агентстве США, подсказок.