Ласковый голос смерти

– Вряд ли Уэстон-сьюпер-Мэр – удачная идея, – говорю я.

В конце концов мне становится жаль старину Вона, и я рассказываю ему о кортико-лимбических реакциях и невербальных сигналах.

– Что это еще за лимбическая реакция, черт побери? – спрашивает он и, прежде чем я успеваю ответить, добавляет: – Ладно, не рассказывай. Это тот чертов курс, что ты изучал?

Бедняга Вон считает себя интеллектуалом, поскольку покупает «Гардиан» и пьет по выходным кофе бленди «Ява».

– Он помогает определить, что кто-то тебе лжет, – объясняю я. – Следишь за языком тела, визуальными сигналами, подсознательными реакциями и все такое прочее. Можешь смеяться, но курс и впрямь захватывающий.

Он тупо смотрит на меня.

– Ладно, – говорю, – проведем небольшой эксперимент. Я задам тебе три вопроса, а ты преднамеренно солжешь в одном из ответов. Посмотрим, смогу ли я понять, когда ты лжешь. Если окажусь прав, купишь мне еще пинту. Если ошибусь – покупаю тебе выпивку весь следующий месяц. Согласен?

– Ладно, давай.

Мне кажется, Вон слегка повеселел – улыбается, но с ним не всегда стоит доверять своему чутью. Кто знает, может, он готов покончить с собой? Мне доводилось ошибаться. Элеанор тоже улыбалась мне в ту ночь – и чем все закончилось?

– Что ж, – говорю, – посмотрим. Представь свою спальню юношеских времен. Опиши ее так, будто стоишь в дверях и заглядываешь внутрь. Что ты видишь?

– Ну, ради бога. Полагаю, это комната в общежитии в школе Святого Стефана, где я жил вместе с Роджером Хотчкисом. Две кровати у стен – моя аккуратно заправлена, Хотчкис свою, естественно, не заправлял. По шкафу в изножье каждой кровати, ближе к двери… Дальше, прямо передо мной, – окно, выходящее на крышу кухни. Под окном большой стол. Над кроватями книжные полки. Вешать плакаты нам не разрешали.

Какое-то время он молчит, задумчиво теребя подбородок, глядя куда-то вверх и влево. Похоже, это слишком просто.

– Все?

– Ничего больше не могу вспомнить.

– Ладно, тогда следующий вопрос. Как звучит мелодия твоего мобильника?

– Боюсь, это стандартный звонок. Никогда не задумывался о чем-то другом.

На этот раз он отвечает чуть быстрее, но я все равно замечаю по его реакции, что он говорит правду. На самом деле я и так знаю, что это правда: слышал раньше в пабе, как звонил его телефон. Может, я подсознательно пытаюсь жульничать? В любом случае следующий вопрос – тот самый.

– Хорошо, последний вопрос. Расскажи, как возвращался вчера вечером домой. Ты сразу пошел домой? Во сколько добрался?

Он лишь мгновение колеблется, бросив взгляд вверх и вправо, но этого достаточно. Даже голос его слегка срывается – слишком уж легко все получилось.

– Нет, сразу домой я не пошел. Я зашел в супермаркет «Ко-оп» и купил на ужин сосисок и картошки. Пришел домой… где-то в четверть седьмого.

Я откидываюсь на спинку стула и допиваю пиво. Прижав пальцы к вискам и закрыв глаза, я глубоко и шумно втягиваю воздух через нос, словно в моем мозгу происходят некие тайные процессы.

– Последний ответ не вполне правдив, – наконец говорю я. – Хотя, полагаю, ложь не так уж плохо спрятана. Ты действительно пришел домой в четверть седьмого, так что, вероятно, в самом деле куда-то заходил. Ты действительно зашел в «Ко-оп», но покупал вовсе не сосиски с картошкой. Я прав?

Он качает головой, и на миг возникает мысль, не ошибся ли я, или не пытается ли он меня надуть.

– Бутылку красного зинфанделя и карамельный йогурт, – тихо отвечает он.

– Еще пинту «Джона Смита»! – кричу я бармену.

Вернувшись домой, не сплю допоздна, в очередной раз накачиваюсь виски и смотрю бессмысленную порнуху, что в итоге завершается тупым дрочиловом. Да, с виски я и впрямь перебрал. А ведь началось все с полезного для ума чтения – на сей раз то была книга по судебной медицине, всегда крайне меня занимавшей. Потом я переключился на нечто развивающее, но, вероятно, не в том смысле, как предполагали авторы, а то, к чему я перешел под конец, вряд ли могло принести пользу кому бы то ни было, кроме какого-нибудь убогого производителя порнухи из Восточной Европы. Само собой, я ничего за нее не платил и не собираюсь.

Я вполне доволен собой. Вона настолько впечатлила демонстрация моих способностей, что он потребовал рассказать, как я это делаю. Я поведал о невербальных сигналах – как улавливать признаки беспокойства, наблюдая за взглядом собеседника, и как из мелких намеков сложить неоспоримую общую картину. Я отметил, что, когда он размышлял над последним вопросом, взгляд его метнулся вверх и вправо – явный признак создания визуального образа, – а потом он перевел взгляд влево, что означало наличие в словах некоторых воспоминаний. Из этого я сделал вывод, что он собирается обернуть свою ложь обрывками правды. К тому же перед последним вопросом я заметил, как беспокойно напряглись его плечи, как он поерзал на стуле, слегка отодвигаясь от меня, и стало ясно, что на первые два вопроса он ответил правду, но в ответе на третий будет содержаться ложь. Когда он рассказывал о своих покупках – сосисках и что там еще?.. картошке?.. ну да, сосиски с картофельным пюре, самое то, – он быстро облизнул губы и провел по ним пальцами. Вполне естественный жест, который в иных обстоятельствах ничего бы не значил – просто почесал под носом или смахнул крошку, – но сейчас лишь подтвердил ложь.

Я рассказал обо всем этом Вону, намекнув, на что следует обратить внимание, когда у них с Одри в следующий раз зайдет разговор на неделикатные темы. И теперь я изо всех сил пытаюсь не думать об Одри, поскольку каждый раз воображаю ее голой, потом вижу голого Вона, а следом – как они радостно трахаются в миссионерской позе. Несмотря на все усилия, я не в силах избавиться от предстающей перед моим мысленным взором картины до того момента, когда Вон внезапно напрягается и кричит, – подобного крика я никогда не слышал от него ни в офисе, ни в пабе.

Чувствуя себя потным и грязным, выбираюсь из постели без четверти три ночи, чтобы еще раз принять душ.

Марта как-то раз спросила о родителях. То ли я в тот момент жаждал общения, то ли счел, что отказ может показаться грубым, но, так или иначе, рассказал ей, как умер мой отец, когда мне было одиннадцать.

– Бедный мальчик.

Я едва не обиделся за такие слова, но потом сообразил, что она имеет в виду меня маленького.

– Наверное, страшная травма – лишиться отца в столь трудном возрасте.

Я не понял, что она подразумевала под трудным возрастом, да и под травмой, на самом деле, тоже.

– Жизнь продолжается, – пожал я плечами.

– Да, но все же как жаль.

– Живые существа лишь разновидность мертвых, причем крайне редкая.

– Похоже на цитату, Колин. Кто это сказал?

– Я сам. Хотя, если честно, это парафраз Ницше. Я подумал, ты бы предпочла услышать фразу по-английски, а не в оригинале, по-немецки.

Марта считает меня странным, как и все они. Когда я только начал работать в совете, мои коллеги были весьма словоохотливы, но теперь сторонятся меня и избегают разговоров без крайней необходимости, лишь изредка осторожно на меня поглядывая. Марта, похоже, считает, будто я самим своим существованием бросаю ей вызов.

Похороны отца назначили на субботу, чтобы смогли прийти его коллеги по работе. Возник немалый спор, стоит ли мне присутствовать. Помню, за несколько дней до похорон я подслушал разговор между матерью и ее подругой.

– Ты же знаешь его, – говорила мать. – Он слишком впечатлителен.

– Но он уже почти взрослый, Делия. Возможно, это поможет ему понять, что в жизни бывает всякое.

В конце концов мать сдалась – хотя, возможно, в том числе и из-за того, что меня не с кем было оставить. И я до сих пор рад, что получил шанс присутствовать при столь драматическом событии.

Подходящего костюма для меня не нашлось, и я надел школьную форму, даже блейзер и кепи. День стоял жаркий, в небе сияло безжалостное солнце, и все собравшиеся, естественно, были в черном. Мать даже надела черное пальто с норковым воротником, которое отец купил ей в Нью-Йорке. По дороге в церковь все обливались потом, дальше с некоторым облегчением прослушали поминальную службу, а затем вновь изнемогали от жары на улице, ожидая погребения. Я жарился и потел, страдая от скуки; рубашка под блейзером промокла насквозь. Стоя рядом с матерью, я вспоминал эпизод из прочитанной недавно книги – о том, как тело короля Генриха Восьмого настолько раздулось от гнилостных газов, пока его перевозили из Уайтхолла в Виндзор, что гроб ночью раскололся, а на следующее утро рядом с ним обнаружили собак, пожиравших останки короля. И это было зимой! Как же выглядит мой отец в летний зной? Мне подумалось, что его тело, пролежавшее в холодильнике почти три недели, пока проводилось вскрытие и следствие, теперь медленно оттаивает в гробу, словно шоколадное мороженое. Мне захотелось дотронуться до дерева – проверить, холодное ли оно. Пока викарий монотонно читал молитву, я шагнул к гробу, стоявшему на подложке из пластиковой зеленой травы вроде той, которой покрывают столы в зеленной лавке. Похоже, мое неожиданное движение испугало мать; она наклонилась вперед, попыталась схватить меня за плечо и, споткнувшись на неровной земле, сбила меня с ног. Мы оба упали в нескольких дюймах от открытой могилы. То ли от потрясения, то ли от невыносимой жары, которую лишь усугубляло пальто, а может, из-за выпитого незадолго до похорон джина ее стошнило на глазах у тех, кто бросился к ней, чтобы поднять на ноги. Я невольно рассмеялся, глядя, как их обдает рвотой. Некоторых людей тоже начало тошнить. Никогда не забуду лицо викария…