Принцесса-невеста

– Прости, Хирам. Бог мой, какой я идиот, в Беверли Хиллз только 11:00. Как считаешь, ты мог бы попросить мистера Йовановича?

– В смысле сейчас?

– Завтра или послезавтра, неважно.

– Я могу попросить его о чём угодно, только я не уверен, что вполне понимаю, чего ты хочешь. Ты уверен, что у тебя всё в порядке, Билл?

– Завтра я буду в Нью-Йорке. Позвоню тебе и уточню детали, договорились?

– Постарайся позвонить пораньше, ведь это рабочий день, Билл.

Я засмеялся, повесил трубку и позвонил Зигу в Калифорнию. Эварц Зиглер был моим киноагентом уже лет восемь. Он заключил для меня сделку насчёт Бутча Кэссиди, и его я тоже разбудил.

– Привет, Зиг, ты не мог бы получить для меня отсрочку для Степфордских жен? Появилось одно дело.

– По контракту ты должен начать сейчас; насколько большую отсрочку?

– Не могу сказать наверняка; я ещё никогда не делал сокращённых изданий. Как думаешь, как они поступят?

– Наверное, если отсрочка будет длительной, они пригрозят подать на тебя в суд, и в итоге ты потеряешь работу.

Примерно так и получилось; они пригрозили подать на меня в суд, я почти потерял работу и деньги и не приобрёл друзей в "индустрии", как вращающиеся в шоу-бизе называют кино.

Но я подготовил сокращённое издание «Принцессы-невесты», и вы держите его в руках. «Хорошие части».

Зачем я сделал всё это?

Хелен чудовищно давила на меня, пытаясь заставить ответить. Она чувствовала важность этого ответа, не обязательно для неё, но для меня самого. «Ты вёл себя как помешанный, Уилли, - сказала она. - Я по-настоящему испугалась".

Так зачем?

Я ничего не смыслю в самоанализе. Всё, что я пишу, импульсивно. Это подходит, это звучит неправильно – вроде того. Я не могу анализировать – по крайней мере, не свои собственные действия.

Я не ожидаю того, что "Принцесса-невеста" изменит чью-нибудь жизнь так же, как она изменила мою.

Но возьмите заглавие – «настоящая любовь и невероятные приключения» – когда-то я верил в них. Я думал, что моя жизнь пройдет так. Молился, чтобы так было. Очевидно, этого не произошло, но я думаю, что невероятных приключений уже больше не бывает. Никто в наши дни не обнажит шпагу, воскликнув: «Привет, меня зовут Иниго Монтойя, ты убил моего отца, готовься умереть!»

О настоящей любви тоже можно уже забыть. Я не знаю, люблю ли я что-нибудь по-настоящему, кроме бифштекса у Питера Люгера и сырной анчилады в Эль Парадор. (Прости, Хелен.)

Как бы то ни было, это «хорошие части» «Принцессы-невесты». С. Моргенштерн написал её. Мой отец прочитал её мне. И теперь я даю её вам. А уж что вы с ней сделаете, мне не так уж и важно.

Нью-Йорк.

Декабрь 1972

Один – НЕВЕСТА

В год, когда родилась Лютик, самой прекрасной женщиной в мире была француженка-посудомойка по имени Аннетт. Аннетт работала в Париже у герцога и герцогини де Гиш, и от внимания герцога не укрылось, что столовую утварь полирует кто-то необыкновенный. Внимание герцога, в свою очередь, не укрылось от внимания герцогини, которая была не слишком красива и не слишком богата, но довольно умна. Герцогиня приступила к наблюдению за Аннетт и вскоре нашла роковой недостаток своего врага.

Шоколад.

Вооружённая, герцогиня приступила к работе. Дворец де Гишей превратился в леденцовый замок. Конфеты везде, куда не кинь взгляд. Горы покрытых шоколадом мятных карамелек в комнатах для рисования, корзины с нугой в шоколаде в приёмных.

У Аннетт не было ни единого шанса. Меньше чем за сезон она утратила свою хрупкость и нежность, и теперь, когда герцог смотрел на неё, его взгляд затуманивался грустным недоумением. (Аннетт, стоит заметить, становилась лишь радостнее по мере того, как увеличивалась в размерах. В конце концов она вышла замуж за кондитера, и они вдвоем ели долго и счастливо, пока старость не прибрала их к рукам. Стоит также заметить, что у герцогини всё было не столь радужно. Герцог, по не поддающимся пониманию причинам, вскоре воспылал страстью к своей собственной тёще, от чего у герцогини открылась язва, разве что тогда язв ещё не было. Точнее, язвы существовали, и были у людей, но они не назывались «язвы». В те времена врачи называли их «желудочные боли» и лучшим лекарством считали кофе, щедро разбавленный бренди, дважды в день, пока боль не отступала. Герцогиня верно и преданно принимала эту микстуру, годами наблюдая за тем, как за её спиной её муж и её мать обменивались воздушными поцелуями. Неудивительно, что сварливость герцогини стала легендой, что талантливо засвидетельствовал Вольтер (За исключением того, что это было до Вольтера.))

В год, когда Лютик исполнилось десять, самой прекрасной женщиной была дочь успешного торговца чаем, жившая в Бенгалии. Девушку звали Алютра, и её кожа была смуглой и такой совершенной, какой в Индии не видели восемьдесят лет. (С тех пор, как начали вести аккуратный подсчет, во всей Индии было зафиксировано лишь одиннадцать девушек с совершенной кожей.) В год, когда эпидемия оспы накрыла Бенгалию, Алютре было девятнадцать. Девушка выжила, но её кожа – нет.

Когда Лютик было пятнадцать, Адела Террелл, из Сассакса-на-Темзе, была, безусловно, самым прекрасным созданием на свете. Аделе было двадцать, и она настолько превосходила всех остальных девушек в мире, что казалось несомненным, что она будет самой прекрасной ещё многие, многие годы. Но однажды один из её кавалеров (которых у неё было 104) воскликнул, что на земле ещё не рождалось ничего и никого более идеального, чем Адела. Польщённая Адела стала обдумывать правдивость этого заявления. В ту ночь, в одиночестве своей комнаты, она тщательно, пору за порой, изучила себя в зеркале. (Зеркала тогда уже были.) Она закончила своё обследование лишь перед самым рассветом, но к этому времени ей стало ясно, что молодой человек был абсолютно прав в своем суждении: она была, хотя и не по своей вине, совершенна.

Прогуливаясь в фамильном розовом саду и наблюдая за восходом солнца, она была счастливее, чем когда-либо раньше. «Я не просто совершенна, – говорила она себе, – я, вероятно, первый совершенный человек за всю длинную историю вселенной. Ничто во мне невозможно сделать ещё лучше, и как мне повезло, что я совершенна, и богата, и популярна, и чувствительна, и юна, и…»

Юна?

Начал подниматься туман, когда Адела погрузилась в размышления. Ну, конечно, я всегда буду чувствительна, думала она, и я всегда буду богата, но я не знаю, как же мне навсегда остаться молодой. А утратив молодость, я перестану быть совершенной. А если я не буду совершенной, что тогда мне останется? Что, в самом деле? В отчаянных раздумьях Адела нахмурила лобик. Впервые в своей жизни её лобику пришлось хмуриться, и поняв, что наделала, Адела ахнула в ужасе оттого, что могла испортить его, возможно, навсегда. Она ринулась обратно к зеркалу и провела перед ним всё утро, и, хотя она смогла убедить себя, что была столь же совершенна, как и прежде, она, несомненно, уже не была так же счастлива, как до этого.