Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 69 из 71

А на колымских просторах бушевала метель и вьюжила пурга.

10 января 1950 года. 18 часов 10 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

***

Часовой на вышке в лагере Усть-Нера ударил в рельс несколько раз, заметив бредущего к колючке, опоясывающей лагерь, странного, оборванного, закутанного в тряпки, человека.

Зимой, когда видимость между вышками нарушалась, часовые перекликались между собой ударами железной палки в рельс. Несколько ударов подряд - призыв начальника караула по тревоге.

Увидев бегущих к нему караульных, идущий человек упал лицом в снег и остался в неподвижности. Начальник караула, подскочив к нему, быстро перевернул человека на спину и всмотрелся в его лицо.

- Это же Антонов Фома! - воскликнул он. - Берите его и быстрее несите в караулку!

Вид у Фомы был страшен. Сильно исхудавший, в прожженным во многих местах полушубке, черный от копоти и грязи, с отмороженным лицом, он, едва придя в себя, начал бессвязно выкрикивать:

- Пакет принес! Майор Зорин! Еды нет! Там люди! Лагерь умер!

И рассмеялся страшно, зло, после чего, снова потерял сознание.

11 января 1950 года. 09 часов 42 минуты по местному времени.

Колымский лагерь.

***

За дровами теперь старались не выходить, экономили тепло тел и силы. На дрова стали рубить нары, находящиеся в бараке. Три четверти нар все равно пустовало.

Оставшиеся в живых зэка стругали кожаные ремни и обувь, перетирая кожу в мелкую крошку. Ее сыпали в горячую воду, и пили как баланду, надеясь таким способом заглушить нарастающий голод.

Некоторые из зэка, особенно сильно ослабевших от голода, перестали выходить из барака даже мочиться, они справляли нужду около входа.

Один сидя на корточках вдруг завыл по-собачьи, залаял и начал смеяться бессмысленным смехом.

- Стебанулся[4]! - заметил Белка.

- Вадим, - сказал я Белке. - Будем рвать когти. Здесь нам все равно кранты. Окочуримся с голодухи или замерзнем. А так, пока от голода совсем не дошли, хоть шанс будет выжить. В Усть-Неру рванем. Обратно в лагерь. Нам побег не страшен, и так четвертной обоим обломали. Пойдешь со мной?

Белка соображал, потом шепнул:

- Жратвы нет. Не дойдем. Путь дней десять-двенадцать займет.

- Дойдем! Еды полно! - и я глазами показал на зэка, которые копошились около печки. Нам на двоих кило десять мяса хватит на дорогу. Не протухнет на морозе. Спички есть. У меня отец с сыновьями[5], правда боба всего четыре. Но мы автомат еще прихватим с собой. Там с десяток выстрелов будет. Топор нужен. И котелок - снег на костре растопить.

- Согласен! - Белка понимающе посмотрел на лагерников. - С чего начнем?

- Одного сейчас съедим, сил наберемся, второго освежуем и в путь…

- Цыпленок жареный, цыпленок пареный, пошел по улице гулять, - тихо пропел Белка и достал заточку.

Я встал, взял в руку нож, в другую металлическую кружку и прошелся по разгромленному бараку. Огляделся по сторонам, думая кого пустить в расход. Остановился около нар, где лежал, укрывшись тряпьем Жобин.

- С тебя и начнем!

Жобин услышал, зашевелился, в тряпье обозначился смотрящий на меня глаз. Жобин заметив в моей руке нож, сбросил с головы тряпки и испугано спросил:

- Миша, ты, что это делаешь?





- Ты уже умер! - объявил я. - А я еще нет.

- Я еще живой! - попробовал протестовать Жобин. Белка встал у меня за спиной. Я бросился на Жобина, придавил его своим телом, прижал к нарам и, невзирая на его сопротивление, аккуратно перерезал горло, стараясь, что бы надрез был не во всю полосу шеи. Жобин забился, задергался, забулькал кровью, что-то хрипя и смотря на меня вытаращенными от ужаса глазами…

Я подставил кружку, набирая в нее стекающую из раны кровь. Набрав половину, я отошел, уступая место Белке, который последовал моему примеру.

Я начал пить человеческую кровь совсем не чувствуя ее вкуса, но приятная теплота проникла в мой желудок. Еда! Боль в желудке почти прошла. Туман в моих глазах начал рассеваться и я почувствовал, что жизнь еще не окончена. Я мысленно поблагодарил подполковника Волосникова, который через Марию сумел внушить мне эту мысль о выживании. Как раз к месту припомнилась мне поговорка лагерей: “Умри ты сегодня, а я - завтра!” Теперь я знал, что обязан выжить, во что бы то ни стало! Все это придало мне сил и уверенности в завтрашнем дне.

Остальные зэка с ужасом смотрели на эту сцену. Они издавали вопли страха и тихо скулили.

- Хотите жить? - спросил я всех и никого конкретно. - Вот свежее мясо! Жарьте, варите! Другой еды не будет! Иначе сдохним через два дня!

- Михаил! - закричал инженер. - Ты страшный человек! Ты - людоед! Ты сошел с ума!

Больше он ничего не смог сказать. Его горло схватил рвотный спазм, но рвать ему было нечем. Он отшатнулся, и, упав на колени, пытался справиться с тошнотой. Но на троих арестантов мои слова возымели действие. Подстегнутые моим примером, они подползли к трупу Жобина и начали торопливо освобождать его от одежды.

- Тощий гад, баланда жидкая получится! - переговаривались шакалы, терзая мертвое тело Жобина и вырезая у него из спины куски мяса.

Я уже ушел в свой угол вместе с Белкой и сидел на нарах, в ожидании супа из человечены. Вурдалаки, издавая довольное похрюкивание, продолжали расчленять труп.

Вдруг послышалась возня, и раздался крик:

- Суки! Что вы делаете, подонки?

Следом, после крика, ударила автоматная очередь. Я вскочил со шконки и метнулся в проход. Три “упыря-мясника” валялись на полу рядом с полуосвежеванным трупом. А над ними стоял Асфальт Тротуарович с ППШа и в отупении смотрел на умирающих.

- Брось оружие, - приказал я, поднимая револьвер. Инженер посмотрел на меня невидящим взглядом и вдруг начал стрелять. В меня! Магазин ППШа был почти пуст, поэтому очередь была короткая и автомат быстро умолк. Я даже не понял, что меня в грудь что-то сильно стукнуло, и тело стало тяжелым и непослушным.

- Это - что? - произнес я, видя, как Асфальт Тротуарович снова пытается передернуть затвор автомата. За моей спиной молнией сверкнул нож и инженер замер. Лезвие брошенного ножа вошло ему в горло по самую рукоятку. Белка не промахнулся. Линчеватель “упырей-мясников” постоял немного и упал ничком.

Из моих ослабевших пальцев выпал пистолет, и я тяжело рухнул на земляной пол.

- Курносая не вовремя подкатила, - прошептал я еле слышно.

- Фокусник, он в тебя попал? Все будет путем, - слышал я голос Белки, но казалось, что он находится где-то далеко и его слова с трудом достигали моего слуха. - Не умирай, Фокусник! Ты выживешь! Прошу тебя, не умирай!

“Я умираю, как вор”, - успел подумать я.

Земля стремительно удалялась, а я летел вверх среди кружащихся снежинок. Я в последний раз взглянул с птичьего полета на заметенное снегом пепелище, оставшееся от комендантской сторожки, на одинокую полуземлянку, сиротливо стоящую среди бескрайних снежных просторов Колымского края. “Господи, прости нам, ибо не ведаем, что творим”. Я летел все выше и выше к облакам, надеясь, что Бог примет к себе мою душу, душу честного вора в законе…

12 января 1950 года. 03 часа 55 минут по местному времени.

Юго-восточная окраина города Читы

***

Клавдия спала, когда раздался осторожный, требовательный стук в оконное стекло. Она сразу проснулась и, привстав на кровати и отодвинув занавеску, выглянула в окно. Но никого там не увидела. Вокруг дома лежал непролазный снег, сугробы намело огромные и они не давали возможности подойти к окну. Клавдия прилегла на подушку и накрылась одеялом до подбородка. Вдруг ей послышалось, что стук снова повторился.

“Домовой тешится”, - подумала она. - “Известие будет”.

И тихо прошептала:

- К добру или худу?

- К худу! - прозвучал голос из ниоткуда. В подполе что-то грохнуло и Клавдию окатило холодной волной страха. Она вскочила впотьмах, быстро зажгла керосиновую лампу и босая прошла на кухню. Из кухни вышла в сени и остолбенела. Входная дверь, которую она вечером закрывала, была полуоткрыта, и в щель врывался с улицы морозный воздух. Клавдия быстро затворила дверь и вернулась на кухню, в тепло. Она присела на табурет, и бледность разлилась по ее лицу. Ее сковал липкий страх и ужас потери, в которую она не хотела верить.