Страница 5 из 12
– Как, ты сказал, тебя зовут?
– Антуан.
Она шагнула ко мне. Так близко, что я мог вдыхать аромат жасмина, исходящий от ее кожи.
– И чем ты занимаешься здесь, на плантации? – спросила она.
– Я управляющий у отца.
– В пятнадцать-то лет?
– Семнадцать, – поправил я. – Я уже с прошлого года управляю плантацией.
Она вгляделась в мое лицо, а я не мог понять, нравятся ли ей доставшиеся мне от матери высокие скулы и отцовский сильный подбородок. Никто на Гаити не воспринимал меня как француза. Но и в то, что моя мать африканка, тоже мало кто верил. Волосы у меня вьются слишком крупными локонами, глаза тоже не черные.
– А отец знает, что ты ведешь с его гостями столь откровенные разговоры?
– Надеюсь. Он же меня воспитывал.
Впервые с момента нашего знакомства она мне улыбнулась.
И до конца своего пребывания на Гаити мадам Леклерк обходила со мной вместе поля, наблюдая, как пшеничные колосья наливаются золотом. Так мы с ней и познакомились, и она куда быстрее меня поняла, что ни она, ни я не принадлежим своему кругу. Великий гаитянский полководец Туссен-Лувертюр только что начал революцию, бесстрашно заявив французам, что провозглашает отмену рабства на нашем острове. Но мы были богатейшей в мире колонией – выращивали для Франции индиго, хлопок, табак, сахарный тростник, кофе и даже сизаль, – и Наполеон пришел в ярость. Благодаря этому, собственно, мы с Полиной и познакомились: ее брат направил генерала Леклерка на усмирение Сан-Доминго любыми средствами.
На момент прибытия Полины черные не доверяли белым, белые – черным, и никто не доверял мулатам. Я как раз был мулат. Одержи победу брат Полины – и моя мать вновь будет обращена в рабство. Мой сводный брат сражался на стороне Наполеона, в то время как моя мать тайно помогала Туссену. Когда я спросил у отца, на чьей стороне он, то получил ответ:
– На стороне свободы, сынок. Свободы от Франции и от рабства.
До моего рождения у него было больше двух десятков рабов. Но он говорил, что после того, как впервые взглянул в мои глаза, освободил всех. Так что свободным я буду всегда, но кто я такой? Этот вопрос не давал мне покоя. Мне казалось, я становлюсь Полине все ближе.
Она-то знала, каково это – жить в стране, раздираемой войной, и какой хаос эта война несет семьям. Как-то она заметила:
– Ты никогда не говоришь о сводном брате.
Я опустил глаза. И не потому, что она с ним спала. Просто когда-то она предпочитала общению со мной компанию мужчины, красивого, как принц, и невежественного, как крестьянин. О чем они говорили? О политике Франции? О французском завоевании Гаити?
– Не говорю, – согласился я. – Да и о чем тут говорить…
– Это из-за войны?
– По многим причинам.
Однако, чтобы сохранять близкие отношения Полиной, я должен был мириться с другими ее мужчинами. Пускай ночами они владели ее телом, зато днем ее сердце принадлежало мне. Теми долгими летними вечерами я научил ее есть сахарный тростник и жарить бананы. Она, в свою очередь, научила меня одеваться на парижский манер и танцевать.
– Для старой знати этикет превыше всего.
Меня эти слова удивили.
– Это и есть залог их богатства?
– Нет. Это отличает их от таких, как мы.
– Но вы же из корсиканской знати! – удивился я.
Она рассмеялась.
– Для них этого недостаточно.
Так мы и упражнялись в реверансах и поклонах в гостиной в доме моего отца, воображая, что комнату освещают роскошные канделябры, а окна выходят на бескрайние сады какого-то дворца. Мы виделись с ней изо дня в день, и по молодости лет я был уверен, что так мы и станем жить до конца дней – с пикниками на берегах реки Озама, читая друг другу из поэм Оссиана: «Смерть, словно тень, проносится над его воспаленной душой. Ужель я забуду тот светлый луч, белорукую дочь королей?»[2] И слушать пение птиц в кронах манговых деревьев. Я был настолько глуп, что не воспринимал всерьез доносившиеся до нас с гор звуки перестрелки, а в отдельные жуткие ночи – и крики женщин, и это при том, что отцовские плантации лежали в отдалении от города и не представляли интереса для французских солдат.
Потом ее муж умер от лихорадки, и сказке пришел конец.
– Мадам, вам не следует находиться у меня, – предостерег я. – Пойдут разговоры.
Раньше она никогда ко мне не приходила, и сейчас я мог лишь гадать, какое впечатление на нее производит мой жалкий деревянный шкаф и жесткая койка. Совсем не так жил мой сводный брат, у него-то была массивная мебель из тика и большой письменный стол. Но надо сказать, наши работники жили еще беднее меня.
Она села на койку рядом со мной.
– Можно подумать, что сейчас о нас не сплетничают!
Это была правда. Хотя я никогда к ней не прикасался, даже мой сводный брат считал нас любовниками. Как-то утром он подстерег меня возле наших конюшен и пригрозил убить и меня, и мою гулящую мать, если я не перестану видеться с мадам Леклерк.
Он уже хотел схватить меня за горло, когда я воскликнул:
– Неужто ты думаешь, что она станет спать с мулатом вроде меня?
Однажды я видел, как Полина за ужином проделала этот трюк с мужем. Ему было невдомек, что Полина не придает значения цвету кожи, как и то, что я ни за что не взял бы женщину раньше, чем она станет моей женой. После того случая всякий раз, встречая неотразимую мадам Леклерк в обществе жалкого влюбленного полукровки Антуана, он лишь ухмылялся.
Сейчас она закрыла лицо руками, и слезы ручьем хлынули из ее глаз.
– Все кончено, Антуан. Я возвращаюсь во Францию.
– Навсегда?
– Да. Но ты едешь со мной.
Я отпрянул.
– Вы не можете распоряжаться мной как своим слугой!
– Но ты же меня любишь!
Она встала и прижала меня к груди.
– Теперь я вдова. Ты ведь этого ждал, разве нет?
Я вгляделся в ее лицо, пытаясь определить, правда ли все это. Если правда…
– Мадам, вы обезумели от горя, – сказал я.
– Я знаю, от чего я обезумела! И мне невыносима мысль об отъезде домой без тебя.
Я закрыл глаза и пытаюсь думать, а она прижимается ко мне.
– Отец не сможет управлять плантацией без меня.
– Наймет кого-нибудь. Ты мулат, Антуан. Твое место не здесь. Черные тебя в свою армию не возьмут, а если ты встанешь в строй на стороне французов, то отвернешься от родной матери.
Я молча воззрился на нее. Она была права. Полина погладила меня по щеке. Никогда еще женщина не прикасалась ко мне так. Мелькнула мысль, что так же она прикасалась к моему брату, когда они были вместе.
– Едем со мной! – повторила она, но я слышал лишь ее дыхание у самого моего уха. – Им ты не нужен, а мне – да. Мы уедем в Париж, пока не кончилась эта война. Там будет еда, мир и ночи без стрельбы. Я сделаю тебя своим камергером. Через несколько лет ты станешь богатым человеком. Сможешь возвратиться в Сан-Доминго и купить себе любую плантацию. И кто знает – может, я тоже захочу сюда вернуться?
Мое сердце бешено колотилось. Мне открывалась перспектива вернуться на родной остров с прекраснейшей женщиной на свете, и у меня будет достаточно денег, чтобы обзавестись собственной фермой.
– И вы опять поедете в Сан-Доминго? – спросил я.
– Почему нет? Сейчас оставаться нам здесь нельзя. Брат зовет меня домой. Поехали! – взмолилась она. – Расценивай это как приключение.
Судно, на котором мы отплыли во Францию, называлось «Янус». Тут-то я и узнал, что это будет за приключение: еще в море она завела себе двух любовников, за ними последовали бесчисленные мужчины, которых она привечала у себя уже в Париже. Потом был ее второй муж, Камилло Боргезе, толстый коротышка, герцог Гуасталлы.
– Но он не настолько толст, как его мошна, – шутила Полина.
– Вы кого-нибудь из них любили? – спросил я как-то вечером, наблюдая в зеркале, как она расчесывает волосы – ибо это именно то, за что мне платят: следить, и ждать, и слушать, и давать советы.
2
Цит. по кн.: Джеймс Макферсон. Поэмы Оссиана. М., Наука, 1983. Пер. Ю.Д. Левина.