Колокола Истории

Что мы видим на поздних, финальных стадиях развития систем? Революции в производстве, которые ломают систему и обостряют ее внутренние противоречия, делая их неразрешимыми? Нет. Мы видим такие сдвиги, которые решают (снимают, а не обостряют) основное противоречие системы, оно затухает, притупляется. Оно — снято. Вот после этого‑то и возникают самые серьезные для системы трудности. А для историков — самые серьезные проблемы в понимании (или непонимании) эпох социальных революций.

Есть несколько стандартных ходов в описании и объяснении революций, которые позволяют подойти к революционной проблематике «от противного» и таким образом лучше понять ее специфику. Я не стану делать экскурс в сферу теорий социальных революций в целом, приведу лишь несколько типичных примеров.

Часто историки объясняют само возникновение революции (т. е. «материализацию» неких противоречий в революцию), причины перерастания кризиса в революцию внешними факторами: война (мировая), военная авантюра. Если говорить о нашей истории, то это мировая война 1914–1918 гг. и две локальные — русско‑японская начала века и советско‑афганская его конца.

Еще один подход — это «теория заговоров», суть которой объяснять не надо.

Наконец, нередко акцентируется значение мелочей, случая, которые выступают либо в виде какого‑то незначительного на первый взгляд события: «Ленину удалось добраться до Смольного». Либо в виде какой‑то личности: «Если бы не Распутин, империю удалось бы спасти»; «если бы Николай II не дрогнул и не подписал отречение, революции не произошло бы»; «если бы не Хомейни, не его личность, то иранская революция никогда бы не произошла».

Подобные объяснения не удовлетворяют меня не своим сослагательным наклонением. История — не закрытая система и не фатально‑мистический процесс. Всегда существует несколько более или менее вероятных вариантов, реализация одного из которых ведет к свертыванию других. Поэтому частица «бы» меня не пугает. Не сомневаюсь я и в значении того, что обычно именуют «субъективным фактором». Мои претензии иного рода — методологические.

Уязвимое место объяснений с позиций «заговоров», «случайностей» и действий отдельных лиц заключается не столько в подчеркивании значимости этих факторов, сколько в их концептуализации и терминологизации. С точки зрения конвенциональной социальной науки, ни случай (единичное явление), ни отдельное лицо, ни «субъективный» или «внешний» фактор не могут играть решающую роль. И это правильно с точки зрения конвенциональной науки и тех явлений, которые она изучает в качестве базовых — массовые, объективные процессы, устойчивые стабильные структуры, государство (отсюда — акцент на внутренние факторы). В такой реальности и в картине мира, которая ее отражает, ни случай, ни внешние факторы не могут играть решающую роль, в лучшем случае — дополнительную.

Однако в эпохи кризисов и революций ситуация меняется. И дело не в том, что резко вырастает роль «субъективных» и «внешних» факторов, случайностей и отдельных лиц по отношению к факторам объективным и внутренним. Суть — в ином. Привычная реальность, в которой сосуществуют все названные выше факторы, в эпохи резких изменений исчезает, а потому грань между «закономерным» и «случайным», «объективным» и «субъективным», «личностью» и «массой», «внешним» и «внутренним» стирается. Это — ситуация, когда случай перестает быть случаем, а личность (или несколько личностей, вступивших в сговор и организацию) приобретает вес, равный или почти равный массе системы. Такие ситуации невозможны и необъяснимы с точки зрения конвенциональной социальной науки. И с этой точки зрения неправы представители последней, отбрасывающие в качестве «случая» или «заговора» то, что «случаем» или «заговором» по своему содержанию и последствиям применительно к неконвенциональной ситуации не является.

Когда снято, выработано главное противоречие системы, когда устраняется ее системообразующая ось, более нет системных средств и возможностей решать даже небольшие проблемы, возникающие в процессе функционирования общества. А потому даже небольшие проблемы, с которыми нельзя управиться системными средствами, заставляют систему напрягаться, прибегать к внесистемным средствам, к непропорциональной затрате усилий, что еще более подрывает ее, помимо прочего усиливая эти внесистемные средства и факторы. Сняв главное противоречие, система уже не может решать «имманентными» средствами никакие другие противоречия и связанные с ними проблемы. Она вообще покидает то поле, где решаются, оказываются разрешимыми противоречия и вступает в «зону неразрешимости», в зону, где любая малость оказывается миной, где система превращается в сапера‑смертника.

Малые проблемы ведут к большим и разрушительным последствиям? Нет, в эпохи системных кризисов и упадков меняется прежний масштаб и ломается привычная масштабная линейка. Самая серьезная проблема здесь даже не в том, что ранее бывшее малым стало великим и наоборот, а в том, что становится трудно, часто невозможно, определить масштаб и значение события: ломается прежняя системная связь причин и следствий, и за мелкой (ранее) причиной вдруг возникает не привычное или ожидаемое следствие, а кошмарная конфигурация. Как в игре в сквош — не знаешь куда отскочит мяч. Вступление в системный кризис — это переход от «социального тенниса» к «социальному сквошу». Тогда‑то и возникает соблазн заключить: если бы не то или иное событие, то история пошла бы иначе, могла бы пойти.

Не могла. В том‑то и дело, что катастрофические последствия «мелочей» и есть нормальный способ функционирования механизма системного кризиса, нормальная жизнь революционных эпох, в которые уценяется и уравнивается то, что раньше было разноценным и разновесным. Мелочи остаются мелочами на ранней и особенно зрелой стадиях. На социальном финише различие масштаба событий и явлений исчезает, любая мелочь может стать фактором огромного значения — ей ничто не противостоит, не способно противостоять. Отсюда — последствия. Внешне получается, что ошибка Керенского оказывается погибелью России. Конечно же, дело не в ошибке Керенского и не в Распутине. Системный кризис — это кризис социального иммунитета, это возможность летального исхода от легкой «социальной простуды», это невозможность и неспособность выхода из сложившейся ситуации путем структурного изменения, социосистемная импотенция, устранить которую можно только созданием новой системы. А для этого нужны энергия, субъектный взрыв, социальная революция; в ходе последней «субъективный фактор» превращается в субъектный. Субъект, даже отдельная личность в момент кризиса начинает «весить» столько же, сколько исчезающая структура. Или порой даже перевешивать ее, вступая в союз с Историей.

LV

Есть еще одна причина, почему под звон Колоколов Истории кардинально меняется соотношение социальных весов и масс. Это — резкое ускорение в периоды системных кризисов социального времени, его сжатие, концентрация — в такой степени, что адекватным ему персонификатором становятся не столько система или подсистема, сколько отдельный человек с сильным субъектным потенциалом. В этом смысле борьба лиц и групп в кризисные эпохи — это борьба различных концентраций (и концентратов) времени. Причем борьба эта происходит в иной, чем в восходящие и зрелые («нормальные») периоды развития, сетке причинно‑следственных связей, в рамках иного типа этих связей.

Тривиальная констатация, но тем не менее: причинно‑следственные связи в общественных процессах — вещь непростая. Даже если свести общество, как в ортодоксальном марксизме, к трем измерениям и сферам — экономической, социально‑политической и духовной, к базису и надстройке, то и в такой схеме есть нюансы, которые вносят существенные изменения в жесткий детерминизм и определяемое им поле возможностей.

Размышлявший над этим вопросом В.В.Крылов рисовал такую схему: