Колокола Истории

Ну что же, в этом нет ничего удивительного. Ослабление универсалистской компоненты христианства не означает конца европейского исторического субъекта, Европейской цивилизации. Когда‑то с Античностью и Средневековьем окончились их локально‑региональные фазы. Ныне подходит к концу — универсальная. Однако европейский субъект остается внелокальным. По‑видимому, новой формой внелокальности и должен стать макрорегион «Единая Европа», хотя трудностей на том пути значительно больше, чем это можно себе представить ныне. Вообще, намного более трудным станет бытие универсалистского субъекта, который не может в прежней мере рассчитывать на такую опору, как универсалистская и универсальная система, каковой и была Капиталистическая Система в эпоху Современности (1789–1991), когда она выступала как «современная мир‑система» в строгом смысле слова. Как знать, может быть, центральным противоречием Европейской цивилизации XXI в., мотором ее развития (но в перспективе — и иглой «Кощеевой смерти») станет противоречие между универсальным характером исторического субъекта и партикуляризмом самой системы, в которой ему суждено жить или даже которую ему суждено строить. Внешне, абстрактно‑типологически это выглядит как историческая инверсия: не от Античности к христианству, как две тысячи лет назад, а наоборот, как бы от христианства к «Античности» с как бы превращением христианства в ядро последней. Сюрреализм. Но в истории может случиться если не всякое, то многое.

Итак, социально‑исторический финал (финиш) капитализма в то же время объективно оказывается, по‑видимому, преддверием социально‑исторического финиша и христианства, вновь низводит последнее до положения лишь одного из элементов Европейской цивилизации, сводит к личностному измерению с пессимистическим привкусом. Христианство с Маркаврелиевым или Экклезиастовым привкусом. Надо ли печалиться по этому поводу? Думаю — нет. Христианство как религия выполнило свою культурно‑историческую миссию. Теперь, если говорить всерьез, оно может быть лишь внутренней позицией индивидуального субъекта, трезво, без иллюзий и надежд смотрящего в глаза реальности. Точнее, одна надежда есть — на то, что удастся достойно прожить в качестве индивидуального субъекта во все более коллективистском и все менее субъектном мире. Быть может, это и есть счастье — настолько, насколько оно возможно для конечного существа в бесконечном мире? В любом случае, индивидуальная субъектность, выкованная христианством, должна остаться главной ценностью посткапиталистичсской, создаваемой заново Европейской цивилизации. Этого отдавать нельзя.

Аналогичный процесс оживления, а точнее, воссоздания и реконструкции цивилизации после господства Модерна происходит и в неевропейском мире. Но здесь, как ни парадоксально, поздний, энтээровский капитализм — это «путь вверх», а не «вниз», как в европейско‑христианском случае. Здесь макрорегионализация имеет тенденцию совпадать с этноцивилизационными зонами, ареалами, которые эпоха НТР помогает структурировать как новые цивилизационные (и в то же время геоэкономические) блоки. Получается, капитализм) играет различные роли в разные исторические эпохи. В одном случае он способствует созданию мировой, планетарной системы, мир‑экономики, в другом — действует в диаметрально противоположном направлении, оформляя несколько геоэкономик с цивилизационным «дном». Или иначе: логика развития капитализма (самовозрастания стоимости капитала) длительное время стремится к мировому уровню, преодолевая локальные и макрорегиональные различия, а затем с какого‑то момента начинает двигаться в противоположном направлении. По‑видимому, здесь возможны расстыковка, развод между логикой развития капитализма и современной мировой (мир‑)системой. Да, у закатных эпох своя логика. Тем более необходима разработка такой сферы знания, как социальная эсхатология.

LIV

Конструирование социальной эсхатологии (историко‑системной финалистики) ставит под сомнение, если не ломает, привычную структуру дисциплин наук об обществе. Она оформилась в XIX в. и является капиталоцентричной в том смысле, что сама сетка дисциплин, их терминология отражали и отражают структуру буржуазного общества. Аналогичным образом ставит под сомнение привычную структуру дисциплин еще одна сфера знания, которую необходимо создавать и которая должна быть тесно связана с социальной эсхатологией — наука (знание) о социальных революциях, об общественных разломах, не об эпохах стабильности, а о периодах резких качественных изменений.

Нынешнее знание об обществе ориентировано на изучение устойчивых, равновесных состояний. Это естественно. Оно оформилось в ядре Капиталистической Системы в то время, когда основные социальные потрясения в нем (1789–1848) остались позади. Более того, сами социальные науки в соответствии с социальным заказом были (понятийно, методологически и содержательно) ориентированы на исследование устойчивых положений, стабильных ситуаций, эволюционного развития. То, что не помещалось в такой фокус, объявлялось отклонением, причем чаще всего не социальным, а психологическим, следовательно, подлежащим коррекции. Таким образом, из социальной науки выталкивалось все тревожное и опасное для Капиталистической Системы.

Лишь в марксистской традиции социальным революциям уделялось особое внимание. Однако, во‑первых, делалось это в заидеологизированной догматической манере; во‑вторых, и в марксизме не были выработаны ни методология, ни особый понятийный аппарат для анализа неравновесных состояний, ситуаций общественного разлома, разрыва социального времени. Марксистская теория XX в. системоцентрична, тогда как революции суть взрыв субъектной энергии, они не сводятся целиком ни к логике предшествующей им эпохи, ни к логике последующей. Если бы дело обстояло иначе и революции складывались только по сумме неких «объективных факторов», то их легко было бы предсказывать на структуралистский манер в духе представителей так называемого «третьего поколения теорий революции» (Дж. Пэйдж, Т.Скочпол и др.): такая‑то социальная структура, такая‑то экономическая и внешнеполитическая конъюнктура — получите революцию такого‑то типа, «исторический бифштекс с кровью». Но на самом деле революции приходят и происходят неожиданно, возникая и вырастая как бы из ничего, «когда б вы знали, из какого сора». Это общая черта всех революций. Поэтому их следует изучать в сравнении друг с другом в большей степени, чем в традиционной связке с развитием предшествующего им местного периода (хотя и это важно).

У революционного времени различных эпох значительно больше сходства между собой, чем с эпохами, с которыми они связаны, и чем у этих эпох между собой. Адекватный такому материалу анализ требует особой «дисциплины» («революциологии») или как минимум новых подходов. Марксизм при всей своей практической и теоретической ориентации на революции таких подходов не дал. Впрочем, повторю, это неудивительно. Все революции XIX–XX вв. были внутрикапиталистическими, они не потрясали саму основу капитализма как системы. Фундаментальной социальной революцией был генезис капитализма, Великая капиталистическая революция 1517–1648 гг. Не случайно именно та эпоха дала ряд людей, заложивших (каждый по‑своему) основы изучения революционных процессов самих по себе — Макиавелли, Шекспир, Гоббс. Все они обращались к человеку как субъекту, действующему в условиях ослабленного поля социосистемной гравитации, в ситуации, когда «век вывихнут». В марксизме же с присущим ему теоретическим потенциалом для анализа социальных флуктуаций и бифуркаций, потенциалом, объективно усиливаемым определенным типом властной практики, проблема революций, по крайней мере в теории, была сведена к вопросу о перерастании производительными силами (предметно‑вещественными) производственных отношений (социальных) и возникновении в результате острейшего социального противоречия, ведущего к революции. На самом деле ситуация значительно сложнее, хотя и «перерастание», и «революция» имеют место, но иначе.