Дочь орла

Ребенок перестал брыкаться и затих. Аспасия тоже притихла и смотрела немного смущенно.

— Только женщина способна из-за этого так разволноваться, — сказала она виновато. — Неудивительно, что мужчины считают нас слабыми.

— Ты не слабая, — возразила ей Феофано. — Тебе, наверное, ужасно скучно все время лежать в постели?

— Ты даже не можешь себе представить, киска, — Аспасия подняла книгу и снова бросила на пол. — Я продолжаю изучать арабский. Но сколько часов в день христианка может читать Коран? Я все время сплю. И хотя все находят, что я мало ем, я ем от скуки так много, что могу лопнуть. Меня навещают женщины, но они говорят только про собственные беременности. Когда я пытаюсь перевести разговор на менее скучные темы, они обижаются или уговаривают меня не тревожиться ненужными мыслями. А мне и в самом деле интересно, собирается ли германский император опять прислать посольство, вроде того, что было прошлой зимой. И разные другие новости. Даже Деметрий, кажется, думает, что я не Аспасия, а Пресвятая Дева. Он не говорит со мной обо всем, как раньше, и едва осмеливается дышать в моем присутствии.

— Бедняга, — сказала Феофано, — они его запугали.

Аспасия прижала обе руки к животу оберегающим жестом.

— Я не могу потерять его. Он будет жить, ты же видела, как он прыгал! У меня будет ребенок, — она упрямо вздернула подбородок. — Но довольно! Расскажи мне все новости! Что делается во дворце?

Феофано послушно приступила к рассказу, но что-то с ней было не так. Аспасия наблюдала за ней: та сидела прямо, глаза были опущены, голос звучал ровно. Но Аспасия чувствовала в ней какое-то напряжение, казалось, она боится проговориться.

— Ты ничего не говоришь о матери. С ней все в порядке?

Феофано чуть заметно помедлила.

— Да. Все в порядке. Нечего рассказывать.

— Правда?

— Да. То есть нет. Нечего рассказать.

Аспасия молча смотрела на нее.

Феофано резко вскинула голову, глаза смотрели мрачно.

— Тебя же запрещено волновать.

— Конечно, — согласилась Аспасия, — но я буду волноваться еще больше, если ты станешь скрывать что-то от меня. В чем же дело?

— В матери. И в братце Иоанне. «Он» и «она», — сказала Феофано. — У него красивое лицо и эти светлые волосы, хотя он лысеет со лба. И он полон сил, как жеребец. Думаю, по сравнению с императором он ей кажется солнцем среди тьмы. Это измена, Аспасия! Ты знаешь, что делается? Каждый день после полудня он приходит к ней, и они лежат в ее постели, и он именует ее всеми ее титулами: «Слава пурпура, Радость мира, Благочестивейшая и счастливейшая Августа, Христолюбивая Василевса». А потом, — Феофано сглотнула, как будто ее тошнило, — этот уходит. А она ночью идет к императору. И он ничего не подозревает. Они хотят убить его, Аспасия! Они убьют его, и Иоанн станет императором.

Феофано всхлипнула, и Аспасия обняла ее.

— Тише, — говорила она, успокаивая девушку, — тише. — Но сердце ее похолодело от ужаса. При императоре Никифоре Фоке она жила в безопасности. Никифор — человек суровый, но честный, он любит Деметрия, своего двоюродного брата. Он прислал недавно в подарок шитый шелк на крестильную рубашку для ребенка. Иоанн не суров, но он коварен. И он честолюбив и тщеславен. В нем столько честолюбия! Как раз столько, чтобы не вспомнить о тех, кого он затопчет по пути к трону. Деметрий для него соперник, угроза. Ведь его жена — она, Аспасия Багрянородная, родившаяся в Пурпурной комнате дочь правившего императора, — его жена, рожденная быть императрицей, дает Деметрию бесспорное право на трон. Если он захочет! А кто поверит, что не захочет?

— Ты пыталась предупредить императора? — спросила Аспасия так спокойно, что сама удивилась.

Феофано легким движением освободилась, выпрямилась, и ее лицо стало безмятежно и непроницаемо. Аспасия узнала это царственное самообладание, и ей стало страшно.

— Я не могу сказать ему. Что бы она ни делала, она моя мать.

— Но ведь другие тоже должны знать…

— Все знают, — отвечала Феофано. — Император предпочитает быть слепым и глухим. Он не понимает намеков. А если понимает, то смеется в ответ. Или произносит проповеди о грехах ревности и клеветы. Он слеп и глух.

— Как все стареющие мужчины, у которых молодые и красивые жены.

— И поэтому он умрет.

Аспасия перекрестилась:

— Господь спасет его. — Всей душой она надеялась на это.

Феофано ушла. Аспасия снова легла в постель, которую уже стала ненавидеть. Сейчас ей было не до этого.

Она все еще была погружена в тяжелые размышления, когда пришел Деметрий. Он принес с собой дыхание свежего воздуха и медовые сладости для нее. Он не мог остаться надолго.

— Я должен сегодня обедать у императора, — сказал он. Наверное, он был единственным в мире человеком, который мог сказать это так — без раболепства и хвастовства. — Но как мне хотелось бы побыть с тобой! Я постараюсь скоро вернуться. Видит Бог, мне необходимо идти, хотя и не хочется.

Она засмеялась и привлекла его к себе. Он всегда был худым: весь из костей и углов и только в последнее время стал немного полнеть. «За компанию со мной», — шутила она.

Еще недавно он схватил бы ее в объятия и целовал до умопомрачения, но сейчас он ограничился осторожным объятием и пылким взглядом:

— Разве можно так безжалостно дразнить отца своего ребенка?

— Мать твоего ребенка рада хоть какому развлечению, — прежде чем он успел ответить, она приложила пальчик к его губам. — Ты должен идти на обед, Деметрий. И ты должен там сделать что-то важное.

И она рассказала ему все, что узнала у Феофано. Вначале он пытался перебить ее, но потом умолк, сжав губы. Когда она закончила свой рассказ, брови сошлись над его обычно ласковыми карими глазами. Они не были сейчас ласковыми:

— Черт бы побрал эту девчонку!

— Так ты знал?!

— Да, знал, — он еще сильнее нахмурился. — Но я надеялся, что ты ничего не узнаешь. Теперь ты понимаешь, зачем этот обед. Попытка открыть ему глаза.

— Тогда иди! — сказала Аспасия. — Поспеши. — Она приподнялась и легонько оттолкнула его.

Он встал, не отпуская ее рук, сжимая эти маленькие нежные ладони в своих, больших и жестких.

— Ты не должна волноваться, — попросил он. — Конечно, император — это важно. Но ты, моя обожаемая жена, ты и наш ребенок для меня дороже всего в мире. Ты должна успокоиться.

— Со мной все в порядке, — заверила она.

Он хотел верить в это. Он поцеловал ее — пожалуй, слишком страстно для ее шестого месяца беременности — и пошел к императору.

Аспасия пробуждалась от тяжелой дремоты. Было тихо, только ветер завывал за окнами. Эта тишина была невыносима для ее напряженных нервов. Она с трудом удержалась, чтобы не встать. В этом безмолвии было что-то зловещее.

Она едва не вскрикнула, когда бесшумно отворилась дверь. Деметрий в придворных одеждах, сверкавших в свете ночника, показался ей чужим и далеким, как образ святого в храме. Он улыбнулся ей, и впечатление исчезло. Святые не улыбаются, а его улыбка была улыбкой счастливого мужчины, который, наконец, вернулся домой, к своей женщине, беременной его ребенком. Борясь со слабостью своего тела, она приподнялась на подушках.

— Говори, — сказала она.

Его улыбка погасла. Он подошел, опустился рядом и сжал голову в ладонях, машинально теребя остатки волос. Она готова была ударить его, чтобы прервать невыносимое молчание.

— Говори, — повторила она. — Что там случилось?

— Ничего, — ответил он. — Ничего не случилось, хотя казалось, вот-вот что-то произойдет. Император получил письмо, видимо, от одного из священников. В нем сообщалось, что сегодня ночью его собираются убить, что императрица участвует в заговоре и скрывает убийц в своих покоях. Император вынужден был что-то делать. И он послал Михаила, своего управляющего, на половину императрицы, чтобы все проверить, но Михаил не обнаружил ничего подозрительного. Тогда император засмеялся. «Кто-то любит дурацкие шутки», — сказал он. Мы еще немного посидели, и император отпустил нас. Правда, обещал удвоить караул в своих покоях. Ну что было делать?