Дочь орла

Ей бы сейчас согреть мерзнущие руки, обхватив пальцами горячую чашу. Ей и вообще-то следовало быть там, среди дам императрицы. Но она незаметно ускользнула и теперь торопливо шла холодными коридорами. Они не предназначались для посторонних глаз: тут не было ни колонн, ни статуй, не было даже занавесей. В своей темной накидке, наброшенной поверх роскошного, но такого легкого придворного платья, она была единственным живым существом в этих пустынных переходах.

Шел праздник начала зимы, Брумалия, и даже после шести веков христианства в нем оставалось много языческого. Придворные дамы и знатные горожанки, невзирая на промозглую погоду, спешили во дворец, чтобы получить по обычаю отрез царского шелка из собственных рук императрицы и потом принять участие в праздничном пиршестве. К счастью, ее величество обычно не замечает, если какой-то из придворных дам недостает… Аспасия еще успеет вернуться туда позже, и никто не заметит ее отсутствия.

Но что это? Она услышала за собой быстрые легкие шаги. Кто-то догонял ее. Аспасия даже съежилась под своей простой накидкой, надеясь остаться незамеченной. В этом городе, какой представлял собой императорский дворец, всегда были люди, но они не бегали так стремительно, особенно на половине императрицы. Тот, кто бежал за ней, как и Аспасия, был закутан в темное и казался в сумерках просто тенью, но голос был вполне живой, чуть задыхавшийся от смеха и волнения:

— Аспасия, Аспасия! Подожди!

Аспасия подождала. Она не скрывала неудовольствия.

— Разве я просила тебя идти со мной?

— Разве ты не знала, что я все равно пойду?

Преследовательница замедлила шаг, пританцовывая, как молодая лошадка. «Она будет красавицей», — рассеянно подумала Аспасия. Девочка выглядела настоящим сорванцом: щеки горели, глаза сияли, пряди волос выбились из кос. Она уже успела снять придворные шелка и была в теплом платье. Аспасия посмотрела на нее с завистью.

— Вот, — сказала девочка, сунув ей в руки что-то свернутое. — Ты можешь сразу переодеться. Я знаю тут местечко, где можно спрятать твое платье, пока мы не вернемся.

Аспасия так и сделала. Для нее этот дворец тоже был родным, она здесь родилась и с детства знала каждый уголок. Она сняла придворные одежды и переоделась в простое шерстяное платье с широкой удобной юбкой. Она проделала это молча, показывая всем своим видом, что еще сердится на шалунью.

Но Феофано не испугал бы и гнев самой императрицы:

— Я сказала матери, что у меня болит голова и что мне нужно прилечь. Она очень занята и поверила мне. Наверное, мы можем совсем не ходить на этот пир. Может быть, у меня будет болеть голова очень сильно?

— Будет, если мать узнает, что ты обманула ее, — ответила молодая женщина. К сожалению, не так строго, как следовало. Но ее начинало забавлять все это.

— Моя госпожа-мать, долгих дней ее величеству, будет отмеривать отрезы нашего шелка, какой похуже, до самой ночи. Я ей не завидую, — сказала Феофано кротко. — И зачем мне смотреть на это, если можно пойти с тобой?

Эта дерзость тоже заслуживала выговора, но Аспасия не хотела терять времени. Она сделала строгое лицо и поспешила вперед.

Феофано легко приноровила свой широкий шаг к быстрым мелким шажкам Аспасии. Аспасия была типичной византийкой: миниатюрная, изящная, смуглая, тонкокостная, как птичка. У Феофано были светлые волосы и высокий рост македонянки, а глаза совсем как у матери: большие, карие, с обманчиво мягким выражением. Ее мать-императрица была прекраснейшей женщиной Византии. Византийские царицы всегда славились красотой. Считалось, что этого, как и плодовитости, требуют интересы государства. Но благородного происхождения царице не требовалось. Ее величество, мать Феофано, была дочерью содержателя таверны. Она не стыдилась этого, и никто не считал, что этого обстоятельства следует стыдиться.

Ее дочь обещала стать такой же прекрасной. Впрочем, она унаследовала от матери и ее острый ум, и ее упрямство.

— Почему ты решила, что сможешь уйти без меня? Разве тебе это когда-нибудь удавалось?

— Ну, что ж, я еще попытаюсь, — молодая женщина замедлила шаг. — А вдруг я иду на свидание со своим мужем?

Феофано с трудом удержалась от смеха:

— Днем? И в праздник Брумалия? С Деметрием? Вот если бы братец Иоанн…

Аспасия вспыхнула и рассердилась:

— Ты отлично знаешь, что я терпеть не могу этого надутого павлина. И не могу понять, что вы, глупые гусыни, в нем находите.

— Я его тоже не люблю, — задумчиво сказала Феофано. — Он коротышка, И толстоват. И лысеет со лба. Но согласись, ведь он красивее…

— Мой муж красив настолько, насколько мне надо, — запальчиво перебила ее Аспасия. — И Деметрий почти не лысеет. И у него красивая борода. И он выше многих, даже выше некоторых варягов.

Аспасия умолкла, чтобы перевести дыхание. Феофано засмеялась, подпрыгнула и стала гораздо моложе своих четырнадцати лет. Потом внезапно посерьезнела:

— Я бы хотела, чтобы у меня был такой муж, как Деметрий. Он добрый, душевный и не думает постоянно о своей выгоде. Ему и не нужно быть красивым. Что толку в красоте? Мой отец был красивым, и ничего хорошего из этого не вышло. Он все равно умер, а мать вышла замуж за старика, потому что так надо Империи.

— Не такой уж он и старый, — возразила Аспасия и добавила: — И не кричи так громко.

Феофано возмущенно затрясла головой, но спорить не стала. Даже царевне нельзя вольно говорить об императоре. Особенно если она дочь его предшественника и имеет не меньше прав на престол, чем он сам. Это верный путь к смерти или к заточению в монастыре, что едва ли лучше смерти.

Должно быть, Аспасия рассеянно произнесла это вслух, потому что Феофано ответила:

— Но тебя же не сослали, когда умер мой отец. Бабушку и других теток, но ведь не тебя…

— Это твоя заслуга, моя киска, — повела на нее глазами Аспасия. — Ты подняла такой крик, какого еще не слыхали эти древние стены. И меня оставили. К тому же у меня уже был Деметрий, а он, ты знаешь, двоюродный брат самодержца. Конечно, все это чудо, если вспомнить, кто я и где должна была оказаться. Мой отец был очень добрым. Я была самая младшая, с норовом, я никак не могла согласиться, что если ты царская дочь, то ты не должна выходить замуж, чтобы не появился лишний претендент на престол. Меня выдали за Деметрия, потому что уж он-то никогда не проявлял никаких признаков честолюбия. Все его интересы были связаны с познанием мира, с науками, с книгами. И он так упорно добивался меня! Бог знает, почему ему этого так хотелось, но уж точно не из-за моего происхождения…

Тем временем они уже были у выхода. Феофано на шаг опередила ее. Навалившись всем телом, она толкнула тяжелую дверь и задохнулась от дождя, ударившего ей в лицо. Пригнувшись, они помчались бегом под защиту стоявшего в глубине дома, не обращая внимания на красоту внутреннего дворика и сада, который летом и при солнечном свете вызывал всеобщее восхищение. Сейчас все кругом было сумрачным, серым и заледеневшим.

Их встретило тепло — благодатные волны тепла и ароматы вина и пряностей. Аспасия вздохнула с облегчением. Действительно, в такое время и с таким императором никогда не знаешь, чего ждать. Но все было сделано именно так, как она приказала.

Предмет ее забот уже был там и, судя по всему, был достаточно долго. И выглядел в общем довольным, хотя Лиутпранд не был человеком, которому легко угодить.

Посол германского императора был ломбардцем, но ломбардцы — люди крупные, светлокожие и рыжеватые, а Лиутпранд, потомок древнего рода, был того же типа, что и Аспасия — маленький, смуглый и быстрый, с большим римским носом и бурным итальянским темпераментом. Сейчас он с трудом сдерживал этот свой темперамент. Может быть, виной тому был его непрекращающийся кашель и насморк, который заставил покраснеть его породистый нос. Он сердито сверкнул на них черными глазами, но заговорил вполне любезно, без присущей ему язвительной насмешливости:

— Приветствую вас в вашем собственном дворце, любезные дамы. Я рад, что вы пришли. Надеюсь, просьба принять меня не затруднила вас?