Греческий огонь

Как и следовало ожидать, запечатанный пергамент с секретной формулой греческого огня исчез со стола, где он его оставил. Куропалат застыл на пороге, не спуская глаз с пустого места. Он снова почувствовал приступ удушья, все поплыло у него перед глазами и как бы заволоклось туманом. Пробыв несколько мгновений в полной прострации, куропалат заставил себя сосредоточиться. Он рассудил, что похитить пергамент мог лишь тот, кто знал, что пергамент находится здесь, и опознал его по печатям. Только два человека, кроме императора, знали об этом: эпарх и писарь. Значит, похитителем мог быть только эпарх или его посланец, так как писарь уже сидел в тюрьме. Этот ловкий ход, который Лев без колебаний приписал эпарху, мог иметь две цели: во-первых, удостовериться, что после несостоявшегося допроса пергамент был все еще запечатан, и, во-вторых, поставить в очень трудное положение потерпевшего, то есть того, кто позволил украсть у себя секретный документ. Куропалат размышлял, стоит ли ему заявить о пропаже, обвинив в ней своего противника, который ухитрился вернуть ему пергамент нераспечатанным. Но кому об этом заявить? Эпарх все еще оставался верховным судьей, и любое заявление подобного рода должно было лечь к нему на стол. Значит, он мог обратиться только к императору. Но эпарх, разумеется, и под пыткой отрицал бы факт кражи. А как поступит Никифор со своим братом, который, получив в свое распоряжение сверхсекретный документ, содержащий главную военную тайну империи, потерял его в тот же день? Конечно, в этом случае настоящим виновником в глазах императора станет именно он, Лев, его брат и доверенное лицо. А Никифор Фока был не из тех людей, которые поддаются родственным чувствам. Если бы он решил, что Лев заслуживает смертной казни, то без колебаний отдал бы его в руки закона, как всякого другого. И кроме того, как теперь вспомнил куропалат, во время их последней беседы, сразу после убийства оружейного мастера и похищения пергамента, Никифор откровенно его предупредил, что, если он будет виноват, положение брата императора не спасет его от смертной казни.

Куропалат не знал, что ему делать. Рассказать обо всем императору? Но как заставить его поверить в историю с котенком, такую странную и по сути постыдную. Иметь на руках документ особой секретности и оставить его без присмотра из-за какого-то дохлого котенка во дворе — в этот факт было трудно поверить, но еще труднее было о нем рассказать. Если император не поверит в кражу документа, то подумает, что сам куропалат и завладел секретной формулой. В любом случае он знал, что Никифор его не простит.

Они как будто поменялись местами с эпархом. Давно ли его противник стоял здесь перед ним, бледный и дрожащий, сумевший избежать смерти, но не бесчестия. Теперь ему предстояли беспокойные дни и бессонные ночи из-за этого его нелепого влечения к крови. Как ему вести себя с эпархом, что ему говорить? И эпарх ли украл у него пергамент? Почему он в этом так уверен? Если Лев решит вновь встретиться с эпархом, следует ли ему сообщить о пропаже или сделать вид, будто ничего не произошло?

18

Эпарх был искренне удивлен, когда первый секретарь суда доложил ему о визите куропалата. Он принял его в своем кабинете с почтительностью, полагавшейся сановнику, который более других придворных был приближен к особе императора. С учтивым поклоном он пригласил его занять место в кресле перед окном, из которого открывался вид на Босфор. Это было почетное место, предназначавшееся для посетителей высокого ранга, но он никак не думал, что куропалат захочет принять приглашение. Его визит уже сам по себе был неожиданным, но сидеть в покоях эпарха было бы со стороны куропалата проявлением благосклонности, никак не вязавшейся с обстоятельствами их предыдущей беседы. И вот теперь эпарх с удивлением наблюдал, как его гость уселся в кресло, украшенное золотыми гвоздиками, и любуется великолепной панорамой, открывавшейся из окна.

— Теперь я понимаю, — сказал куропалат, — почему вы выбрали эти покои, хотя вам предлагали более просторные. Пожалуй, это один из самых красивых видов во Дворце Дафни.

— Я приберегаю его для высоких гостей, почтивших меня своим визитом, но когда я остаюсь один, то и сам с удовольствием работаю у окна. Всякий раз, как я поднимаю глаза, море успокаивает меня и отвлекает от неприятных мыслей. Мне всегда казалось, что море, такое величественно-спокойное и лучезарное, каким оно видится из этого окна в час захода солнца, возвышает душу. Теперь, вместе с должностью, от которой я уже отказался, мне придется лишиться и этого удовольствия, о чем я искренне сожалею.

— Возможно, вам придется лишиться и многого другого. Эпарх не ответил на эту угрозу, подтверждавшую самые худшие его опасения. И кроме того, он никак не мог понять, зачем куропалату понадобилось снова с ним встречаться, да еще так скоро. Последовавшая вслед за этим беседа носила очень двусмысленный характер и шла как бы окольным путем, который намечал куропалат. Эпарх же, казалось, пассивно и с откровенным изумлением участвовал в этом новом допросе.

— Я пришел, чтобы еще раз переговорить с вами о похищенном пергаменте.

— Скажите мне прямо, без обиняков, что вы решили и что собираетесь предпринять в отношении меня. Я ожидаю решения своей участи.

Эпарх подумал или сделал вид, будто думает, что куропалат пришел сообщить ему, какому наказанию он собирается его подвергнуть. Но гость вновь удивил его, а еще больше напугал своим следующим вопросом.

— Ваша судьба зависит не только от ваших поступков, но и от ваших слов, точнее, от того, что вы мне сейчас скажете. Я буду говорить после вас. Итак, что нового вы можете мне сообщить?

Эпарх терялся в догадках: какой очередной подвох скрывал столь точный и одновременно расплывчатый вопрос? Разве между ними не было все сказано уже в предыдущей беседе? Если куропалат намеревался возобновить тот разговор, то должен был более четко обозначить его тему. А может быть, он хотел как раз запутать и запугать его? Конечно, было ясно, что камнем преткновения оставалась все та же формула греческого огня, но что еще он мог сказать по этому поводу? Эпарх решил занять оборонительную позицию.

— Что я могу сказать вам помимо того, что уже сказал? Я искренне признался вам в своих мыслях и чувствах, открыл душу, как другу, хотя знал, что вы мне не друг, сам отказался от своей должности и даже унижался перед вами.

— Я не просил вас унижаться, унижались вы сами, по своей воле. Вот вы сказали, что открыли мне свою душу, и, если теперь я вновь заговариваю с вами об этом пергаменте, значит, мне нужно от вас что-то иное, не признания в ваших чувствах, которые, по правде говоря, мало меня интересуют, а изложение фактов, относящихся к этой истории.

И снова эпарх растерянно посмотрел на своего гостя, который, бросив этот вопрос, как отыгранные карты, отвернулся к окну.

— В каких фактах я должен признаться? Честно говоря, я не понимаю, чего вы от меня хотите. Если у вас есть конкретная идея, то задайте мне наводящие вопросы, чтобы я мог понять, чего вы от меня ждете, и удовлетворить, по возможности, ваши желания.

Но куропалат и не думал открываться перед эпархом. Сам он хорошо знал, чего хочет: узнать, не эпарх ли (или кто-то по его приказу) похитил у него пергамент, пока он выходил во двор за котенком, или эпарх действительно ничего не знал о краже, как это следовало из его слов. Но куропалат должен был учитывать также хитрость эпарха, его умение притворяться.

— Хорошо, я задам вам более точный вопрос: что вы делали, о чем думали после нашего с вами разговора?

Эпарх помолчал несколько минут, чтобы собраться с мыслями, но, прежде всего, чтобы понять, чего куропалат добивается от него этим вопросом.

— То, о чем я успел подумать за такой короткий промежуток времени, касалось только меня лично и вряд ли может вас заинтересовать. Что же касается фактов, то могу вам сказать, что, вернувшись от вас, я все это время провел в своей комнате, сидя спиной к окну, из которого вы теперь наслаждаетесь видом на Босфор, но боюсь, что этого недостаточно, чтобы удовлетворить ваше любопытство.