Прощай, Рим!

Впервые в истории Италии в состав правительства вошли коммунисты. Один из них был Пальмиро Тольятти.

15

Весна для партизан — что зыбка зеленая. Хотя здешние заросли и рощи не идут ни в какое сравнение с настоящим лесом, но когда распустятся листья, в бескрайних виноградниках на холмах и в долинах можно спрятать не то что небольшие отряды, а и целый полк. Можно… Однако для Колесникова и его бойцов после схватки с мародерами (они уничтожили тогда двадцать два немца и шесть машин) шалаши в окрестностях Палестри-ы стали слишком ненадежным убежищем. Гитлеровцы перекрыли все дороги, поставили на каждой развилке предупредительные знаки: «Ахтунг! Партизанен!..» На исходе продовольствие, туго с боеприпасами, и нечего надеяться на успешные действия в этом районе.

Почему-то не показывается адвокат Альдо Форбучини, потеряна связь с доном Паоло. Рискнули послать на разведку Сережу Логунова. Он сумел пробраться в Палестрину, но вернулся, ничего не разузнав: «В вилле у Альдо по-прежнему немецкий штаб, а хозяина нигде не видать…»

Как же быть дальше? Попытаться кружными путями проскочить в Рим и разыскать Россо Руссо? Но действительны ли еще их старые аусвайсы? И погода, как назло, испортилась. Ветер задул с севера, зарядил долгий холодный дождь.

В один из тех мрачных, тревожных дней в стан к ним явились из Рима Зайцев и незнакомый итальянец, по виду человек темпераментный и решительный.

— Фамилия моя Гаффи. А имя такое длинное и заковыристое, что вы все равно не запомните.

Говорит быстро и горячо. Зайцев едва успевает переводить.

— Вам сегодня же надо выйти в путь. Вернуться обратно в Монтеротондо. После кошмара в Ардеатинских пещерах немцы весь Рим вверх дном перевернули. Днем стреляют, ночью стреляют. Не сегодня, так завтра и сюда доберутся. Теперь-то они точно знают, где скрывается ваш отряд. Затем… — Гаффи подвигал бровями и с заговорщицкой улыбкой прибавил: — В день, когда в Риме начнется восстание, вы, русские, вместе с итальянскими партизанами должны будете освободить Монтеротондо.

— Восстание? — Огнем загорелись глаза у Колесникова. — Когда? Может, и нам бы участвовать в восстании, а?

— Тсс! Пациенца! — Гаффи приложил палец к губам. — Это уж не мое дело. Мне поручено, как только стемнеет, повести вас в Монтеротондо.

— Через Рим пойдем?

— Да вы с ума сошли. В Рим теперь не то что человек, муха не проникнет.

— А как же вы прошли?

— У нас в кармане надежнейшие документы.

— У нас тоже аусвайсы имеются.

— Соберите да в костер. Теперь все эти бумажки аннулированы.

— Ладно, пусть будет по-вашему. Почему-то и синьор Альдо давно не показывается…

— Альдо… — Глаза пылкого и решительного итальянца загорелись гневом. — Альдо больше не сможет прийти. Он остался в пещерах Ардеатины.

— И он?

— Да, и он.

— Но как же он попал? В его доме штаб, друзья среди немецких офицеров…

— По случайности. Оказался поблизости, когда били фашистов на улице Разелла. А там хватали всех, кто под руку подвернется, не разбирались и в документы не заглядывали.

— Альдо, Альдо! — Леонид обнажил голову и застыл в скорбном молчании. — Умнейший человек, бесстрашный патриот.

— И Россо Руссо едва не угодил в их лапы, — сказал итальянец. — Спасибо Идране, жене Фарабулли [10]. Узнав, что гестаповцы идут по следу Россо Руссо, она впустила его незаметно во двор траттории и спрятала в надежном месте.

— Идрана…

Колесников вспомнил темноглазую, очень радушную и расторопную итальянку. Когда они совершали рискованный переход через Рим, Идрана, ласково чивикая, голос у нее был нежный и звонкий, будто у зоревой пташки, угощала их вином и спагетти в «Партизанской траттории».

Весь день чинили обувь, прибивали гвоздями подметки, а там, где гвоздю не за что было зацепиться, подвязывали шпагатом, закручивали проволокой. Гаффи сумел известить священника из ближайшей деревни, и крестьяне собрали для партизан продукты на первый случай.

— В путь отправимся по три-четыре человека с двухчасовыми интервалами. Разделите отряд на группы, — предложил он Колесникову.

— А как они найдут безопасную дорогу?

— Когда стемнеет, из Палестрины придут несколько итальянцев. Они проводят вас до Монтеротондо и будут участвовать в освобождении города.

Первыми двинулись Колесников, Муртазин, Логунов, Ишутин и Сажин. Сережа уже раза два проделывал этот путь, когда ходил договариваться с отрядами Таращенки и дона Паоло о совместных действиях, поэтому они пошли без сопровождающего.

Ишутин, услышав, что он идет с первой группой, был на седьмом небе. Перед его глазами, словно живая, предстала Джулия, любящая и тоскующая. В эти дни, когда они так часто сталкивались с врагом лицом к лицу, когда погибли друзья, с которыми он прошел сквозь сто смертей, в дни трудных переходов, диверсий и облав, Петя часто с каким-то странным, братским чувством думал о ней. Столько раз и собственная его жизнь оказывалась на волоске, что он уже не верил в возможность новой встречи. Но каждый раз, как Сережа возвращался из Монтеротондо, он отводил парня в сторону и устраивал форменный допрос:

— Джулию не повидал? Что слышно о ней? Жива она? Не приходила в ущелье, к ребятам?..

Однако Логунов ничего утешительного не мог сообщить. И вот теперь скоро, через несколько дней, Петя сам попадет в Монтеротондо и первым делом разыщет Джулию. Командир разрешит, в этом нет сомнения. Он человек с головой и сердцем.

«Тоскует ли все? А может… может, уже забыла?..» В таких случаях в душе его боролись противоречивые чувства — одинаково сильные. То он с тайной болью думал: и для нее, и для него будет лучше, если она забудет его, то с замиранием сердца воображал, как вскрикнет она: «Пьетро!» — и обовьет его шею трепетной рукой…

Чуть смерклось, и они пустились в путь.

Пронизывающий ветер. Дождь. Под ногами вязкая глина. В деревню не завернешь. Немцы теперь свирепствуют не только в Риме, а и в его окрестностях. Поэтому негде присесть отдохнуть, некуда зайти отогреться, обсушиться. Капанны за зиму или совсем разрушились, или прохудились, словно решето. Вдобавок ночью костра не разожжешь — некогда. Да и опасно.

С такими вот муками одолели первую половину пути. Когда переходили по хлипкому мосту через речонку, вздувшуюся от весенних ливней, Сажин поскользнулся и упал в воду. Пока вытащили его, прошло несколько минут. Вымок до нитки последней Иван Семенович, прозяб, дрожит всем телом, зубами стучит.

— Может, вон на тот хутор пойдем, посушимся, чаем погреемся? — предложил Колесников, видя, как с каждым часом ухудшается состояние Ивана Семеновича.

— Нет, вдруг там немцы или чернорубашечники. Потерплю.

Пока добрались до Монтеротондо, Сажин совсем занемог. Лоб горячий, тронешь — ладонь обжигает, губы запеклись, глаза ввалились. Пройдет метров десять — пятнадцать и остановится. Дышит часто-часто, облизывает пересохшие губы и умоляет: «Бросьте меня тут. Мочи нет шагу ступить». Колесникову и Ишутину пришлось его чуть ли не на себе тащить.

Хорошо, их нагнала группа, шедшая сзади. Там оказался итальянец, у которого в Монтеротондо были хорошие знакомые. Сажина, всю ночь пробредившего Аннушкой, он устроил в доме архитектора Полотто.

Архитектору за пятьдесят, волосы поседели, но от его высокой, широкоплечей фигуры веет уверенной в себе, спокойной силой. Двадцатилетний сын его — точная копия отца, и телосложением, и манерой разговаривать. Даже волосы он откидывает со лба тем же резким взмахом большой, красивой руки. Дом их рядом со зданием немецкой военной комендатуры. Но это обстоятельство нисколько не тревожит Полотто-старшего. Прощаясь, он крепко, по-мужски пожал руку Леонида и сказал:

— За товарища, компаньо Леонидо, не беспокойтесь. Лучшие врачи города — мои друзья. Будет нужда, из Рима привезу. Если в дальнейшем вам потребуется какая помощь, обращайтесь прямо ко мне. Все сделаем!