Прощай, Рим!

— За это бы полагалось содрать с вас погоны…

— Так точно, герр оберштурмбанфюрер. Полагалось бы.

— Даю три дня. Или пеняйте на себя!.. — Туфф сделал пальцем замысловатый жест.

— Разрешите идти?

— Идите.

Когда Зепп открыл двери, сзади раздалось прищелкивание и призывный свист. Он повернулся к Туффу.

— Разрешаю вам самолично застрелить преступников. Не то слишком уж нежная у вас душа, просто голубиная. Не забывайте, Зепп, вы не в церкви, не пасхальную службу совершаете. Вы комендант концлагеря, а не патер.

— Благодарю за доверие, герр оберштурмбанфюрер!

На обратном пути Зепп губы в кровь искусал. «Я еще всем, всем покажу, чего стою. Такое сделаю, что впредь будут волком звать, а про патера навеки забудут…» Разошелся, стукнул в сердцах покалеченной рукой по железяке. Передернулся и скривился.

В лагере он не стал даже ждать, пока машина остановится, распахнул дверцу, выскочил, отрывисто приказал что-то вышедшему навстречу помощнику с лицом евнуха и побежал к себе в кабинет. Оказавшись один, он взял здоровой рукой ушибленную, понянчил несколько секунд и шлепнулся в глубокое, реквизированное из музея старинное кресло. Закрыл глаза. За окном зашумели пленные, прозвучала команда на немецком языке. Зепп не пошевельнулся. Надоело все. Все осточертело. Он уже ненавидел родную мать за ее религиозность, благочестивость. На господа бога злился за то, что тот не дал ему счастья родиться в семье прусского офицера… Вдобавок еще эта рука… Сволочи они, французы… Впрочем, довольно хныкать, он должен всем доказать, всем, что он достойный офицер великого фюрера. Должен!

— Герр обер-лейтенант, пленные выстроены, — доложил помощник.

— Гут! — Он встал, налил из фляги полный стакан водки, выпил, понюхал ломтик колбасы. — Пошли!

«Как начать разговор? Расставить ловушку или…»

— Бандиты, скоты двуногие! — завопил он, как только оказался перед строем. — Блаженствуете здесь у меня, словно в райских кущах, и вот же… — Зепп наобум тыкал стеком пленных и считал: — Один, два, три… девять, десять! Три шага вперед!

Один, два, три… десять! Три шага вперед! Сердце Мифтахова резанула мысль о том, что немцы уже пронюхали про пушки. Как же это могло случиться? Страшно жалко, что поврежденные ими орудия не попадут на фронт! Важно бы выяснить, каким путем дознались. Кто из часовых заметил, или доносчик сработал? Очень бы важно…

Всего отсчитали двадцать пять человек и поставили их лицом к строю. Среди них были Ильгужа и Сережа Логунов. Чего он замышляет? А-а… Понятно. Излюбленный прием фашистов. Или выдадут вожаков, или отправятся на тот свет.

Зепп все еще вопил голосом скрежещуще-хриплым, словно бы идущим из ржавой трубы:

— Бричку испортить или танк взорвать — все равно диверсия. По имперским законам за любой саботаж кара одна — смерть! — Он постучал стеком по фанерной доске, висящей на дверях барака, где большими буквами было написано «Ахтунг», а дальше шло перечисление всего, что запрещается пленным под страхом ужасной кары.

Отлегло от сердца у Мифтахова. Брички или танки. Стало быть, про орудия они еще ничего не знают.

— Ультиматум. Три минуты сроку. Если укажете мне бандита, который подбил вас на преступление, уговорил подпиливать брусья и оси на повозках и бричках, продержу вас голодными трое суток и помилую. Если же вы вздумаете скрыть преступника, вот этих сам пристрелю, а остальным по пятьдесят плетей. — Он отстегнул ручные часы и положил на ладонь.

Стоят пленные, молчат. Их жизнь сейчас в буквальном смысле на ладони долговязого обер-лейтенанта. Зубы стиснуты, губы сжаты. Эти уста теперь не разомкнуть и лезвием топора.

— Вторая минута… — Зепп нащупал здоровой рукой кобуру пистолета.

И на этот его жест строй ответил тем же тяжелым молчанием. Казалось, двести сердец бились в лад, будто одно сердце, и у всех в голове стучала одна мысль. Эту крепость не в силах был поколебать не то что пистолет Зеппа, а и артиллерийский залп. В строю более двухсот человек, более двухсот характеров. Может быть, среди них есть робкий, есть нытики, больные, вспыльчивые, легкомысленные, может быть, есть и трусы, но в эту роковую, грозную минуту они были едины, как гранитный утес. А двадцать пять, отсчитанных Зеппом, стараются не глядеть на тех, кто стоит в строю. Они гордо вскинули головы и смотрят в высокое небо.

Многие из этих двадцати пяти никакого представления не имеют о том, что делали члены дружины с бричками, но они понимают, что ненавистному врагу был нанесен ущерб, и одобряют действия товарищей.

Мифтахов, стоящий в строю позади Леонида, шепчет так, чтоб слышал только он:

— Дом без замка — бесполезный дом. Запомни, Леонид, дом без замка — бесполезный дом.

Леонид понимает, о чем речь: пушка без замка — не оружие. Дело на станции надо продолжать. Однако сказать что-нибудь в ответ он не решается. Напротив торчит Зепп и хорошо видит Леонида. Но почему Мифтахов нашел нужным заговорить об этом именно сейчас?.. Что он задумал?

— Драй! — прозвучал дикий, нечеловеческий вопль.

Солдаты навели автоматы на строй, откуда в тот же миг раздалось решительное и короткое:

— Я!..

Вздрогнул Леонид. Это был голос Мифтахова, который, выходя из строя, сжал ему руку и снова шепнул:

— Слышал, что я сказал?

— Слышал, товарищ… — Голос Леонида дрогнул и осекся.

Зепп поманил к себе Мифтахова, упер стек ему в подбородок:

— Ты? А я-то тебя тихоней, лайземаном считал. — Взмах, и на щеке Мифтахова осталась кровавая полоса. — Ты? А еще кто?

— Я один.

— С кем?

— Один.

— Так-таки один?

— Конечно! Разве же такие дела делают целой оравой? Сразу влипнешь. Когда маркировал готовые брусья, пилкой незаметно подпиливал.

— Комисса-ар?

— А вы давно знаете, что я комиссар, господин Зепп. — Он выпрямился, развернул плечи, и всем вдруг почудилось, что Мифтахов стал выше и грознее Зеппа. — Вы меня привезли сюда, чтоб я вербовал для вашего «Легиона предателей» продажные души, но они… — Мифтахов указал на стоящих в строю, — они предпочтут виселицу, но до такой подлой низости не дойдут.

Одобрительный гул прошел среди пленных. Обер-лейтенант Зепп выхватил вороненый, ядовито поблескивающий парабеллум и, словно на стрельбище, неспешно прицелился.

Ни один нерв не дрогнул у комиссара. Будто в лицо ему смотрит не холодный стальной пистолет, который навеки оборвет его жизнь, а просто детская игрушка. От такого спокойствия Зеппа в жар бросило, мысли в мозгу спутались, и он с остервенением нажал спуск. Раздался звук, словно кто в ладошки хлопнул. Но Мифтахов и не покачнулся. Зепп еще раз выстрелил, а комиссар все стоял и как ни в чем не бывало улыбался насмешливо. Зепп заморгал, ничего не понимая. И вдруг ему показалось, что перед ним стоит сотня грозных комиссаров и смотрит на него леденящими душу глазами, в которых написан приговор ему, Зеппу. Съежился обер-лейтенант. Задрожали поджилки, задергалась щека. Вот-вот грохнется, как подкошенный, и навеки станет посмешищем для асех.

— Труффель! — Он пробормотал что-то на ухо помощнику, забежал в штаб и, обессиленный, повалился на диван.

«Не немецкий офицер ты, а теленок, патер…»

Оказалось, что не суждено ему дописать свой роман. Первый и последний роман. Вот одна страница из незаконченной рукописи:

«…Для чего даются человеку ноги? Чтоб сначала он научился стоять на них без посторонней помощи, чтобы протопал вперевалку до порога, боднув лбом, растворил дверь и вышел на крыльцо… Пинком распахнул ворота, вырвался на улицу и пустился в долгое странствие. В странствие, которое будет продолжаться до последнего вздоха. Конец пути — он же конец жизни.

Для чего получает человек дар речи? Чтоб сказать „ма-ма“, чтоб, когда проголодается, попросить хлеба, по слогам выучить родной язык, молвить любимой „люблю“, а в последний час шепнуть последнее „прости“.

Для чего даются человеку руки? Чтоб тянуть их, растопырив пухлые пальчики, навстречу матери, чтоб взять лопату и копать землю, взять перо и писать стихи, чтоб перебирать клавиши, извлекая чудесную музыку, чтоб обниматься, встречаясь и расставаясь, а если нападет враг, чтобы бить врага…