Невыдуманные истории

Что самое трудное в бою? Любой из опытных боксеров ответит односложно: не понять противника. Тогда приходится в считанные секунды решать задачу со многими неизвестными. И, придя к какому-то решению, пусть даже интуитивно, заставить себя слепо поверить в него, как в единственно правильное. Ибо сомнение — это поражение. Таков неумолимый закон большого ринга. Нарушившие его уходят из бокса, даже если они большие мастера.

Десять парней представляли на европейском спортивном форуме советскую молодежь. Представляли в бою. Одному из них сейчас трудно, очень трудно, и он не знал, с какой стороны это «трудно» придет. Многие его бывшие коллеги по спорту сдавались и потом, в душевой, сняв майку с гербом СССР, проклинали — нет, не себя — противника. И уходили…

Мысли сейчас как взлохмаченные волосы. Еще две минуты, чтобы расчесать и уложить их правильными прядями. Только что произошло то, чего с тревогой ожидал Борис: стальная пружина неразгаданной мысли Томича прянула и развернулась грозной атакой. Югослав раскрыл свои карты с такой категоричностью, которая не оставляла никаких сомнений в его намерениях: только нокаут! Казалось, у Томича выросла дополнительная пара рук — такой шквал ударов обрушился на Лагутина. Удары возникали из самых невероятных положений и летели так стремительно, что отголосок их слился в сплошную пулеметную очередь. Лишь выдающееся мастерство Бориса помогло ему как-то ориентироваться в этом урагане. Логика боя рассыпалась. Но теперь тем хуже для Томича. Нырок, отход — канаты обожгли спину. Черные перчатки югослава скользнули мимо, сайд-степ влево, вправо, молниеносно раз-два в голову, сухой акцентированный кросс в голову, и Томич отброшен. Вдогонку летит сильнейший свинг, и Томич уже потрясен. Борис нащупывал то решение, которое так непростительно долго, целых полтора раунда, зрело в нем.

Он ошибся во второй раз. Целью Томича был не просто нокаут, но нокаут любой ценой. Даже ценой предательства. И Томич пошел на это.

— Ты что-то почувствовал заранее, Борис?

— Нет, я знал, что еще все впереди, но ожидать предательства!..

Бросившись в очередную атаку, Томич вдруг резко сместился вправо, и в ту же секунду слепящая боль в затылке оглушила Лагутина. Нокаут? Нет, рефери не останавливают поединка. Что же это? Борис так и не успел сообразить, что произошло. Только, словно в кривом зеркале, перед ним возникло недоброе лицо Томича. Свист, пронзительный свист, закрученный на трибунах, ввинчивался в уши. Там, на трибунах, поняли в чем дело. Эта был страшный, коварный прием профессионалов, так называемый «зайчик» — удар в затылок. Вот почему Томич в нервом раунде ловил затылком перчатку Лагутина. Ему был нужен повод. Теперь он обошелся без него.

Боль сдавила мозг. Хотелось закрыть голову руками, лечь и криком глушить и боль и непонятное еще чувство отрешенности, одиночества в зарешеченном канатами квадрате ринга.

Рассказывая об этом, Борис болезненно морщится, невольно поглаживая затылок.

Нет, тогда, в те секунды, он не вспоминал детство, первые шаги в жизни и спорте — не было для этого ни времени, ни места в гудящей от боли голове. Он вдруг ощутил себя солдатом, раненным в бою, а позади Родину.

Томич шел ва-банк. Он рвался, казалось, к уже близкой победе. Его козырь — в расширившихся от холодного бешенства глазах парня в красной майке. Но в них оказалось больше холода. А бешенство? Оно стало взрывчаткой концентрированного водопада атак. В перерыве лед успокоил боль. Тут же пришло решение, то самое единственное, и опухшими губами он шепотком повторял его: «Опережать на первом шаге атаки. Длинными кроссами создать коридор и заставить Томича двигаться по нему. Увеличить обороты боя до предельных».

Гонг и уверенность вытолкнули Бориса навстречу победе. В третьем раунде ударов слышно не было — на ринг лился грохот аплодисментов. В эти три минуты Лагутин вложил всю свою любовь к боксу, всю свою фантазию и вместе с ней умную расчетливость большого мастера. И зрители аплодировали мужеству русского парня, ибо мужество во всех странах понимается одинаково.

— Ты часто вспоминаешь этот день, Борис?

— Я считаю его своим вторым днем рождения.

Анатолий Юсин

СВЕРХПЕНСИОННЫЙ СТАЖ

Мне рассказывали, что Игорь Владимирович Ильинский спит зимой на открытом воздухе — в спальном мешке. Я не поверил: «Зачем человеку шестидесяти шести лет ложиться в спальный мешок? В Москве имитировать туристский бивуак?»

При встрече в народным артистом СССР я спросил его об этом. Ильинский подтвердил, что действительно он «спит на открытом воздухе. Летом — на веранде. Зимой — в спальном мешке.

— Поверьте мне, что один такой сон стоит нескольких дней отдыха и удивительно восстанавливает силы, — улыбнулся Игорь Владимирович. — Молодые актеры мне часто говорят: «У нас нет времени заниматься физкультурой и спортом. Мы заняты с восьми утра и до поздней ночи». Я отвечаю: «А зубы у вас есть время чистить? Так вот: забронируйте один час для спорта и свежего воздуха и от этого часа и танцуйте. Все остальное, как бы оно ни было важно, после этого часа».

…С того самого дня, когда трехлетнего сына земского и фабричного врача мать привела на каток, спорт стал оружием Ильинского в борьбе за здоровье. Каток этот сегодня многим известен — Москва, Петровка, 26. Как-то Игорь Владимирович, шутя, подсчитал, что большую часть своего времени он провел… где бы вы думали? На репетициях, на концертах? Нет! На катке. Если бы можно было отмечать юбилеи поклонников физкультуры, которые не достигли выдающихся высот в спорте, но пронесли верность ему через всю жизнь, то сегодня можно отметить 63-летний юбилей Игоря Ильинского. 63 года верности катку. Позавидуешь?

Анатолий Чайковский

ЧЕТВЕРО

Д е й с т в у ю щ и е  л и ц а: четверка акробатов — братья Тышлер (Анатолий и близнецы Владимир и Виктор) и Владимир Мотузенко

Они возвратили себе чемпионское звание и теперь не испытывали ничего, кроме ощущения хорошо потрудившихся людей. Улыбаясь, они говорили друг другу ничего не значившие слова, потому что победа была уже добыта и слова не имели к ней никакого отношения.

Вчетвером они едва поместились на верхней платформе пьедестала почета. Они поддерживали друг друга, и улыбка не сходила с их лиц. Трое были очень похожи, двое — просто неотличимы. Четвертый — чуть повыше и покрупнее остальных — лицом хотя и не походил на своих товарищей, но, как и они, был улыбчив, уверен в движениях.

Каждый из них был незаменимой деталью одной мощной акробатической четверки. Пристально следили они друг за другом во время трехдневных соревнований, а о том, что получается в целом, могли только догадываться. Живое воображение рисовало многоэтажные пирамиды и темповые перестроения, в этом они были похожи на конструкторов, которые в отдельных узлах заранее видят будущие машины.

Но главное испытание поджидало их не во время сооружения высотных пирамид или головокружительных темповых упражнений. Они оставили себе под финиш один трюк, который хотя и возводился в ранг наивысшей категории трудности, но для них особой сложности не представлял. Последний шаг, когда все остальные претенденты на золото остались на грудь сзади, хотелось сделать без особых мудрствований. Медали уже поблескивали в открытых коробочках, а судьи готовились занести фамилии в почетные грамоты. И никто не вспомнил о том, что у последнего шага есть своя запутанная и странная психология.

В эти минуты Мотузенко выглядел чрезвычайно сосредоточенным. Он был первым этажом в четверке, и его главной обязанностью считалось ловить и держать партнеров.

«Я стою, как скала. А ноги — как два рельса», — Мотузенко вспомнил слова, услышанные от известного в прошлом акробата, также работавшего нижним в четверке, и ему стало смешно. «Да, были времена, ничего не скажешь. Главное, чтобы ты был самым тяжелым. Килограмм на двадцать больше остальных. И правила дурацкие были — нижнему и вольные упражнения можно не выполнять. Скука, да и только!»