На озере Светлом

Но вот неудача: Митя не может найти грузовик. Машина точно заколдована. Её видно с уступа метрах в двадцати от берега, но стоит лишь прыгнуть в воду и поплыть, как машина исчезает, её скрывают отсветы неба на воде. Сколько ни плавает Митя, сколько ни ныряет, он никак не может наткнуться на то место, где стоит машина.

А время идёт. Потемнели озеро и лес, потемнело на востоке небо, там даже проступило несколько звёзд, и только на западе над щетинистой ломаной линией гор ещё полыхает костёр заката.

Озябший, мокрый Митя стоит на уступе и размышляет: вот-вот наступит ночь, ребята неизвестно где, машины не нашёл. Что делать? Бежать к Крутикам? Всё равно засветло не успеть. Ночевать на уступе? Но у воды так холодно стало, что уже и сейчас зуб на зуб не попадает. Выбраться наверх, в лес? Тоже не хочется: лес кажется очень уж тёмным, зловещим и враждебным.

Но деваться некуда, и Митя, пересиливая страх, взбирается на скалы, входит под своды леса. Здесь теплее, чем внизу, но темнота гуще. Митя торопливо отыскивает груду старой хвои под сосной, вырывает ямку и ложится. Мрак точно ждал этого: он обступает Митю со всех сторон такой непроницаемой стеной, что едва ли мальчик увидел бы свою руку, если бы решил поднять её к глазам. Он лежит неподвижно и молча, точно приплюснутый темнотой, боясь громко дышать, притаившись, как мышонок. Только бы как-нибудь дотерпеть до утра! Ну её, и машину эту!

Ночь, короткая летняя ночь, тянется бесконечно.

Продрогший после купания Митя не может уснуть. В лесу тихо, и все звуки приобретают удесятерённую силу: стук упавшей шишки кажется землетрясением, свист крыльев пролетевшей над лесом ночной птицы заставляет замирать сердце. А когда где-то раздаются два выстрела, они оглушают Митю, как раскаты грома. Мите чудится, что он слышит чьи-то голоса. Что это происходит в лесу?

Он долго лежит, обхватив голову руками, изо всей силы зажмурив глаза, подтянув коленки к самому подбородку. Колотится сердце, колотится так сильно, будто это и не сердце совсем, а кто-то неизвестный гулко бьёт молотом под землёй.

Впоследствии у Мити невозможно было выпытать, как он скоротал эту страшную ночь у Скалистого залива, какие ужасы мерещились ему в ночной темноте. Ему было так тошно вспоминать о своём малодушии, что он хмурился, молчал иди переводил разговор на другое.

Но ночь всё-таки прошла, и Митя успел даже немного подремать. С восходом солнца он уже на ногах, сидит над обрывом, поспешно доедает остатки хлеба и смотрит, как заполняют озеро косые солнечные лучи, сгоняя седые лохмотья тумана. Скалистый залив ещё в тени, заполнен доверху густым туманом, словно молоком залит.

Чем теплее становится воздух, тем беспокойнее ведёт себя туман: он колышется, как живой, ползёт то в одну, то в другую сторону, свивается в клубки и растягивается в длинные нити. Наконец словно что-то дрогнуло: белая лавина бесшумно, без единого звука устремляется к проливу, вытекает из залива в озеро и исчезает в его просторах.

Вода в заливе очистилась, но машины не видно ни с обрыва, ни со вчерашнего уступа, на который снова спустился Митя. Поверхность воды, словно плёнкой, затянута отсветами неба, и что делается там, на дне, рассмотреть невозможно.

Настроение у Мити совсем другое, чем ночью: хотя он и устал от всего пережитого, спать хочется и в голове шумит, но уйти отсюда, не узнав, в самом ли деле он видел машину или она только померещилась, он уже не может. «День длинный, до ночи далеко, торопиться некуда — разузнаю всё как следует, тогда и домой поеду…» — рассуждает он, поглядывая на воду, от которой ещё веет ночным холодком.

Он долго топчется на уступе, наконец ныряет, плывёт по заливу. Опустив голову, он вглядывается широко раскрытыми глазами в подводную темноту… Что-то неясное, чёрное проходит под ним. Да, это машина. Митя различает кузов, кабину, капот. Она стоит на дне странно неподвижная, загадочная, необыкновенная.

Хорошенько подышав, Митя ныряет, опускается на кабину; ноги его ощущают шершавоскользкую брезентовую обшивку, шпунты на досках; изогнувшись, он хватается за какой-то выступ, другой рукой шарит по гладкому ветровому стеклу. Но больше не хватает дыхания, грудь разрывается от желания вздохнуть, в ушах гудит всё сильнее и сильнее. Одним рывком Митя выбирается на поверхность и шумно втягивает воздух. Вместе с воздухом в горло попадает вода. Начинается кашель, неудержимый кашель, который не остановить никакими силами. «На берег надо, да поскорее. Потом опять приплыву…» — решает Митя. С трудом разглядев берег — глаза залиты не то водой, не то слезами, — он плывёт к нему. Кашель одолевает. Митя начинает захлёбываться. «Только бы до уступа доплыть… Только бы до уступа!» Он торопится, беспорядочно бьёт по воде руками и уже не плывёт, а только держится на воде. «Тону!» — мелькает страшная мысль. Бездонная глубина, казалось, втягивает его в себя, держит на месте, мешает плыть. Вода заливает лицо, и сквозь неё Митя видит на берегу какие-то расплывающиеся человеческие фигуры, бегущие по откосу.

— Тону! — хрипло кричит он, стараясь продержаться на воде ещё хоть минуту…

ОПАСНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

— А третий-то где? Ведь вас утром трое было? — спрашивает лесник Флегонт Лукич, когда Павлик со всех сторон осмотрен и ощупан и ворчливо обруган Годуновым.

— Он ещё днём ушёл. Ты его знаешь, папа, это Митя Пичугин, — говорит Павлик и рассказывает, что произошло с ними днём, как поехали рыбачить и как распалось их рыбацкое товарищество.

Владимир Павлович поглаживает стриженую голову сына и думает. Сейчас, когда тревога позади, ему кажется, что в отношениях с сыном надо кое-что пересмотреть. Парень вырос, его тянет к большой, самостоятельной жизни, и ничем этого тяготения не. пресечь и не уничтожить. Что ж, пусть идёт, пусть идёт! Лишь бы кончалось всё благополучно, как сегодня…

Годунов с досадой пощипывает щетинистые усы: сколько времени зря потеряно! Эх, ребята, ребята!

— Озорники! — ворчит он. — Переполоху наделать вы мастера… А Семён-то куда подевался?

— Не знаю, — отвечает Павлик, оглядываясь на лес.

Годунов встаёт и зычно кричит:

— Эй, Семён! Выходи, парень, не бойся! Не съедим!

— А я и не боюсь, — спокойно отзывается Семён и выступает из темноты в освещённый костром круг. — Здрассте!

Появление его так неожиданно, что все молчат, разглядывая его длинную, костлявую фигуру. Первым заговаривает лесник Флегонт Лукич — он сидит на корточках у самого огня и через костёр смотрит на Семёна сердитыми глазами.

— Здрассте-то здрассте, а со спичками ты меня, выходит, надул? Были у тебя спички?

— Были. Сами видите, костёр ими разжигал.

— А чего же не сказал, когда я утром спрашивал?

— Зачем? Вы бы отобрали, только и всего. Я ведь сразу понял, зачем вы прикурить спрашиваете.

— Ишь ты, понятливый какой! Всыпать бы тебе за такие штуки.

— Всыпать мне и без вас есть кому, — огрызается Семён. — Вот только кормить да учить никто не хочет.

Он стоит, слегка сутулясь. Взгляд прямой, дерзкий, насмешливый.

Столетов недоумевает: откуда у Павлика такой приятель? Раньше он его не видел… Годунов тоже всматривается в парня своим цепким милицейским взглядом: «Ишь ты, орёл какой выискался! Не надо ли тебя, коновода, укоротить?» Но вообще ему парень нравится — не то что этот худенький и бледный директорский сынок, — и начальник милиции молча ждёт, что будет дальше.

— Митьку-то сейчас будем искать или утра дождёмся? — сумрачно спрашивает Семён: не нравится ему молчание взрослых. — Мы с Павкой дотемна его искали, да разве найдёшь? Запрятался… Может, теперь вас побоится — вылезет…

— Тоже мне, друзья-приятели, побросали друг друга! — ворчит Годунов. — А это он верно толкует, надо поискать парня: шут его знает, что с ним случилось…