Страница 129 из 152
Сысоев. Работаю. Только вот будто кто-то за спиной стоит…
Косавец. В таком случае, хороший мой, приходите ко мне послезавтра. Я найду время, и мы с вами займемся… фундаментально.
Сысоев. Как скажете. (Ушел, подозрительно покосившись на Кондакова.)
Косавец. Слушаю вас. На что-нибудь жалуетесь?
Кондаков. На судьбу разве что…
Косавец. Хороший мой, на судьбу жаловаться бессмысленно. У каждого она своя. Ну, поведайте мне о своих конкретных огорчениях… Только сначала заполним карточку. Фамилия?
Кондаков. Кондаков Рем Степанович.
Косавец. Возраст?
Кондаков. Тридцать шесть.
Косавец. В вытрезвителе бываете частенько?
Кондаков. Не бывал.
Косавец. Ну а если честно, хороший мой?
Кондаков. Честно — ни разу не был. Вот в психбольнице — приходилось.
Косавец. А я что-то вас не помню. Кондаков… Кондаков? Рем Степанович? Ну, слушайте, вы шутник! Садитесь! Вернее — раздевайтесь! Я очень рад! Как хорошо, что вы приехали! У меня насчет вас есть далеко идущие планы. Господи, я и не представился. Косавец Лев Михайлович, кандидат, заведую отделением. Так что вместе будем трудиться.
Кондаков. Спасибо за прием, Лев Михайлович!
Косавец. Разве это прием! Прием организуем. Ну, вы меня разыграли здорово!
Кондаков. Не желал. Лев Михайлович, а разве я похож на больного? Хабитус? Глаза? Речь?
Косавец. Есть такой старый, кажется, даже дореволюционный врачебный анекдот, но очень верный. Врач, задерганный за целый день, сидит, пишет. Входит мужик. «Доктор…» Врач ему: «Раздевайтесь». Мужик: «Доктор, я….» Врач: «Раздевайтесь, вам сказано!» Мужик разделся. Наконец врач оторвался от бумаг и поднял на него глаза: «Так, что у вас?» — «Доктор, я в больницу дрова привез».
Кондаков. Ну, будем считать, что я мужик, который привез дрова. Больных много?
Косавец. Нет. В основном — алкоголики мои, цветики степные.
Кондаков. Есть тяжелые?
Косавец. Есть уникальные.
Вошла Лариса.
Лариса. Здравствуйте. Это вам, доктор. (Протянула Кондакову халат.) Завтра будет крахмальный, как положено.
Кондаков. Кондаков Рем Степанович.
Лариса. А у нас тут слух был — старый приедет.
Косавец. Лариса, как там Максаков?
Лариса. Спит.
Косавец. Хорошо. Вы свободны.
Лариса ушла.
Персонал у нас хороший. Вообще у нас тут все по-семейному. Хороший город, хорошая больница. Вы на стены не смотрите, у нас и в коридоре течет. Наша шефиня Лидия Николаевна — депутат горсовета и не сегодня завтра пробьет новое здание. Она баба пробивная. А больные… обычные. Вот Максаков. Шизофрения. Поступил к нам недавно, трех месяцев нет. Аутизм, как всегда, разорванность мышления. Ничего существенного пока не предпринимали. Общие процедуры. Ну, лежит у нас и Короткевич Иван Адамович, двадцать седьмого года рождения… Я слышал, вы с Марковским работали?
Кондаков. Да, он был моим научным руководителем.
Косавец. Думаю, что и сам Марковский не встречался с таким. Полный аутизм. Стопроцентная неконтактность. Лежит у нас с войны.
Кондаков. Поразительно. Можно на него взглянуть?
Косавец. Сейчас? Пожалуйста.
Короткевич стоит, как солдат, — неподвижно, глядя перед собой. Одет в обычный больничный халат. Худ, небрит. Волосы подстрижены наспех, «лесенкой».
Если его толкнуть, он упадет и даже не будет пытаться встать.
Кондаков. Что предпринимали?
Косавец. Все, коллега, подробно записано в истории болезни, толстой, как «Война и мир». Предпринимали — все. Честно говоря, мы бросили им заниматься… фундаментально, разумеется. Ну, все, что в порядке общего лечения, он, конечно, получает.
Кондаков. Что-нибудь известно о пусковом факторе?
Косавец. Бросьте, Рем Степанович, это совершенно безнадежно.
Кондаков. А все-таки?
Косавец. Он был в партизанах, потом попал к фашистам в гестапо, его пытали.
Кондаков (Короткевичу). Как вас зовут?
Косавец. Не смешите меня, Рем Степанович!
Кондаков (к залу). Вот здесь, как всегда, в самых неожиданных и неудобных, даже нелепых обстоятельствах — со мной это случалось редко, но все же случалось — я вдруг увидел Ирину. Она всегда возникала так ясно и так несомненно, что я вздрагивал. Как сквозь толщу воды, я увидел и самого себя — истерически стягивающим бельевой веревкой очередной чемодан, полный книг. Она курила, прислонясь к стене нашего коридора под дешевой репродукцией «Христос в пустыне» Крамского. «Ну зачем так уж сразу? — говорила она. — Я тебя не прогоняю. А ты подумал о прописке? Ты ведь лишишься ленинградской прописки!» Она собралась на теннис и уже вырядилась в васильковый тренировочный костюм. Держала в руке пепельницу, стряхивала туда пепел с сигареты — она всегда любила чистоту. Я видел ее прекрасно: светлые волосы, стянутые в тугой пучок на затылке, ногти цвета темной венозной крови, старательно отполированные. Со своим хахалем она познакомилась на теннисе и теперь шла на тренировку, как на бал. Я видел даже, что у нее отлетело одно золотистое звено в молнии на куртке, возле шеи. Она твердила: «Прописка, прописка, сохрани прописку…», а я в те дни мечтал сохранить лишь одну прописку — на этом свете… Видение длилось секунду, даже, наверно, меньше…
Косавец. Что с вами, Рем Степанович?
Кондаков. Ничего. Нормально.
Косавец. Вам плохо?
Кондаков. Нет, все в порядке… А он вообще — говорит?
Косавец. Он, несомненно, слышит и, несомненно, может говорить. Но твердит всегда одно и то же, по одной и той же команде. Смотрите. Короткевич, встать!
Короткевич. Нет. Не был. Не знаю.
Косавец. Вот и весь сказ.
Вошла Чуприкова.
Чуприкова. А, коллега, здравствуйте! Не летун?
Кондаков. Летун. На самолетах «Аэрофлота».
Чуприкова. Я вас таким и представляла — молодым и красивым. Смотрите, из нашего города никуда не отпустим. И квартиру дадим, и жену трудоустроим.
Кондаков. Жены нет.
Чуприкова. Женим! У нас тут полно симпатичных людей. Правда, Лев Михайлович?
Косавец. Несомненно.
Чуприкова. Вот, например, Райка Копченова из Управления культуры. Красавица, только что развелась, машина при ней осталась, «москвич» ижевского завода. Дача, участок двенадцать соток. Мужа раздела как липку.
Кондаков. Как липку? Может, лучше кого-нибудь мне подберем из больных? Но только чтоб добрая была.
Чуприкова. Заказ приняли. Вы, говорят, с самим Марковским работали?
Кондаков. Марковский меня учил, но я не все его идеи разделяю.
Чуприкова. И он об этом знал?
Кондаков. Конечно.
Косавец. Ну, будет вам! Второй такой головы, как Марковский, и на свете нету!
Кондаков засмеялся.
Я что — не прав?
Кондаков. Просто вспомнил, как однажды у Марковского разболелась голова. Именно та самая — первая голова в мире. Он сидит, глотает амидопирин. Дело было поздно ночью, мы работали. Нянечка пришла убирать и спрашивает у старика: «Чего это ты пьешь?» А он ей: «Таблетки, мамаша, голова болит». Нянечка так это недоверчиво посмотрела на него, потом говорит: «Чего ты врешь? Чему тут болеть? Тут же кость одна!»
Все засмеялись.
Чуприкова. Я чувствую — мы сработаемся. Пойдемте ко мне. Что здесь стоять?
Все направились к выходу. Кондаков задержался, подошел к неподвижно стоящему Короткевичу.