Страница 82 из 92
Долгачева задумалась. Отвечал ей один и тот че мужской голос. «Уж не сам ли Николай? — подумала она. — А мешала я выпивке».
Екатерина Алексеевна встала, походила по кабинету. Мысль о том, что она обманута, мысль эта не давала ей покоя. Она бьется, думает обо всем, а они нашли время шутить с ней? Ради рюмки Тобольцев может и от себя отречься.
Долгачева вновь подошла к столу, набрала номер телефона. Как только там подняли трубку, не ожидая, что ей ответит мужской голос (она уже не сомневалась, что отвечал Тобольцев), Екатерина Алексеевна спросила:
— А кто это говорит?
— Посторонний!
И снова частые гудки.
Разом все пропало: и усталость, и неопределенность. Была лишь злоба на шутников и желание узнать: кто ж все-таки разговаривал с ней? Кто дурачил ее, как девчонку?
Неизвестность заставляла ее действовать.
Долгачева оделась и сошла вниз.
Ее «газик» одиноко торчал возле райкома. В ожидании Екатерины Алексеевны Славка подремывал.
— В сельхозуправление! — бросила Долгачева, стараясь умерить свое раздражение.
Управление сельского хозяйства находилось в другом конце города, за оврагом. Этот район построен сразу же после войны. Над Окой стояло сотни две домов, ничем не отличимых от подмосковных дач. Долгачева не любила эти ухоженные, с садиками и палисадниками дачи. Но у нее не было выхода — все помещения в центре города были заняты, и ей пришлось управление сельского хозяйства поместить здесь.
Все время, пока ехали, она с трудом сдерживала себя. К черту! Надо все кончать разом. Носится она с этим Тобольцевым, как курица с яйцом. А он — пьет, роняет свое достоинство, бросает тень на нее. У Долгачевой было уже все продумано, что она скажет и как себя поведет. Надо представить степень опьянения Тобольцева, если он даже не узнал ее голоса? Не узнал, хотя она звонила трижды. «Да если бы Николай даже и узнал меня, он не мог бы подумать обо мне, настолько он был пьян».
Мысли у Долгачевой работали быстрее, чем ехал «газик».
«Неужели Подставкин устроил своим сотрудникам отвальную? С завтрашнего дня он в отпуске, уезжает в санаторий. Только когда он успел? После пленума?»
Подставкин занимал отдельный дом возле военкомата. Дом стоял одиноко, в глубине двора, над оврагом. Палисадник, огороженный штакетником, тонул в сугробах. Серебристые ели, тоже припорошенные снегом, чернели кругами мерзлой земли. Во дворе, у самого крыльца, прилажен был флагшток. На высоком столбе надпись: «Флаг трудовой славы». Но флаг на древке не трепыхался, его не было. Проходя мимо, Долгачева поругала себя за то, что давно не смотрела, как величают передовиков.
Екатерина Алексеевна поднялась на крыльцо.
Тут было тихо, уютно. Не мела поземка, не гулял ветер. На белом снегу, на пороше, виднелись следы: кто-то выходил недавно.
«Николай домой ушел!»
В тишине слышно было, что в доме веселье. Раздавались звонкие женские голоса и глухие, мужские.
— Земля — моя радость… — лениво тянул женский голос, повторяя одни и те же слова песни, которые запомнились.
— Земля — моя радость… — отвечал ей мужской голос.
Долгачева открыла дверь. Они были настолько увлечены весельем, что даже не заперли входной двери. А может, поначалу и запирали, но кто-то из них раньше ушел, и тем, кто остался, не до замков было.
Екатерина Алексеевна вошла в коридор.
Дверь направо, ведущая в кабинет Подставкина, была открыта, и оттуда, в коридор, бил яркий свет.
Долгачева и заглянула сюда, на свет.
В углу сидел Подставкин.
Увидев Долгачеву, он изменился в лице. Был такой миг, когда ни Екатерина Алексеевна, ни сотрудники управления не могли справиться с неожиданностью и растерянностью.
— Екатерина Алексеевна, прошу к столу. Отметим мой отпуск, — пришел в себя хозяин.
— Спасибо, мы с вами еще поговорим, после отпуска, — пригрозила она Подставкину. — А теперь скажите, где Николай Васильевич?
— Николай Васильевич? — растерянно повторил Подставкин. — Вышел покурить. А там, в коридоре, разве его нет?
Долгачева обернулась и увидела, что дверь в соседнюю комнату открылась. Екатерина Алексеевна невольно заглянула туда.
Тобольцев — без пиджака, в белой рубашке, которую она сама постирала и выгладила, — сидел на диване возбужденно-красный, со сбитым набок галстуком.
А рядом с ним, на том же диване, сидела молодая женщина, лет тридцати — розовощекая, с волосами, обесцвеченными перекисью водорода.
Долгачева знала женщину. Это была бухгалтер управления. Ворот кофточки не ней был расстегнут и в широком разрезе виднелись полные груди.
Бухгалтерша сидела рядом с Тобольцевым, и не ясно было, чем они занимались. Во всяком случае — не курили.
Женщина заметила взгляд Долгачевой. Она прикрыла груди ладонью и встала.
— Духотища-то какая, — сказала бухгалтерша, подымаясь с дивана.
Она поспешно шмыгнула в дверь. Настолько поспешно, что Долгачева не успела проводить ее взглядом.
— Поедем домой, Коля, — обронила чуть слышно Долгачева.
18
Лена была одна. Екатерина Алексеевна догадалась об этом сразу же — по яркому свету, горевшему всюду. Девочка боялась темных углов и, когда оставалась одна, включала все светильники, какие были в доме: на террасе, в кладовой, на кухне.
Лена сидела за уроками в большой комнате.
— Пройди к себе, Лена.
Девочка молча собрала книги, тетради и пошла в свою комнату. Лена знала: мать всегда просила ее об этом, когда следом за ней в комнату вваливался пьяный Тобольцев. Дочь хотела быть незамеченной. Она пыталась прошмыгнуть в свою комнату, но в это время в дверях, поддерживаемый Славой, показался Тобольцев.
Лена — бочком-бочком — прошла к себе, закрыла дверь.
— Спасибо, Слава. Подожди минутку.
Долгачева с Тобольцевым остались вдвоем.
Екатерина Алексеевна подошла к окну. Плечи ее вздрагивали. Она плакала, и лицо, влажное от слез, вытирала платком.
Тобольцев, шаря руками, как слепой нашел кресло и сразу же опустился в него. Он чувствовал себя хуже, чем на улице, на морозном воздухе. Он опустился в кресло и громко икнул.
Вытерев лицо, Долгачева повернулась к Тобольцеву и некоторое время молча наблюдала за мужем, словно раздумывая над тем, что предпринять.
Постояв так минуту-другую, она решительно шагнула к платяному шкафу, сняла сверху чемодан, с которым приехал Тобольцев, и, бросив его на пол, сказала властно:
— Собирай!
Екатерина Алексеевна сказала это не очень громко и спокойно, но в голосе ее чувствовалась решимость. Решимость женщины, которая готова пойти на все: одной, как прежде, растить ребенка, жить так, как она хочет, — без снисхождения к себе и другим, без ежедневного унижения.
— Катя! — заговорил было Николай Васильевич. Он сделал попытку подняться. Но это было выше его сил, и он снова опустился в кресло. — Катя, извини, в последний раз. Понимаешь: критический момент. Подставкин уходит в отпуск. Пригласил. Как отказать? Мы ведь все лето работали. Старались.
— Все лето пил! — подхватила Долгачева. — Сколько у нас было разговоров на эту тему? И все «в последний раз». Предупреждала. Терпение мое иссякло. Все. Собирай вещи!
— Катя!
Галстук у Тобольцева сбился набок, лицо — бледное, потеряло свое обычное выражение. Было неприятно смотреть на такое лицо, и Долгачева брезгливо отвернулась.
И она так долго доверяла этому человеку свои мысли? От этого ей стало гадко, мерзко, будто он предал ее. Побеждая теперь эту неприязнь к нему, Екатерина Алексеевна бросилась к шкафу, где были его вещи. Она не знала, что сделает в следующее мгновение. Ей важно было само действие.
Обе створки шкафа распахнулись. И когда они распахнулись, Екатерина Алексеевна увидела на поле его, мужнино, белье. Оно было выстирано и выглажен и лежало на самом виду.
Долгачева схватила стопку и, роняя на пол белье, топча его ногами, шагнула к чемодану. Бросила.
— Собирай!