Грехи наши тяжкие

Ефим не отвечает — смотрит.

Сейчас будут показывать, как он с хедером возится. Заминка у него вышла с этим самым хедером. Варгин предупреждал, а он не послушался.

Мелькают руки — Ядыкин чинит комбайн.

Как бы мимоходом показан сельский труд — кропотливый, тяжелый.

Вот Клава — доярка. В белом фартуке, стоит, улыбается.

Она налаживает «Тэндем», готовится к дойке. Руки доярки протирают доильный аппарат.

Руки…

Руки тракториста, испачканные мазутом.

Руки комбайнера, спокойно лежащие на штурвале «Нивы».

Руки доярки.

Руки с мотыгой.

Руки и руки.

Руки, словно бы рефрен в стихах. Нет! — больше, это симфония труду. Не машина все делает, а человеческие руки: очищают поле от сорняков, перебирают картошку, стогуют сено, убирают хлеб.

Руки… Но где их взять?

Их мало. Их не хватает в деревнях.

Вот добротный дом из силикатного кирпича. Над входом — вывеска: «Детский сад колхоза имени Калинина». С открытой террасы вниз ао ступнеькам бегут дети. Девочки — с бантиками, вплетенными в косички, мальчишки с челками — лобастые, смышленные. Дети бегут мимо цветников, по дорожкам, усыпанным песком. Они спешат к игркшкам — качалкам и каруселям.

Кохозные дети.

Они ухожены, довольные жизнью.

При виде их в зале все светлеют: вот она — наша смена.

И вдруг в тишине слышится голос:

— Да-а, и только троим из них определено на роду такое — остаться жить и работать в деревне.

В темноте Долгачева не разглядела, кто это сказал. Но радость любования детьми была уже омрачена, и, сама того не замечая, Екатерина Алексеевна по внешнему виду — по челкам и платьицам, по тому, как тот или иной парнишка крутил руль игрушечной «бибики», — старалась определить: кто ж они, эти трое, которым на роду написано остаться жить и работать в деревне.

«Троим», — думала Долгачева.

Была в этом слове боль и тревога за будущее нашего села.

16

Екатерина Алексеевна сидела у себя и, не зажигая света, перебирала в уме то, что было сегодня.

Конечно, самое важное — это пленум. Он прошел хорошо. Первый этап позади. Каждое хозяйство имело теперь свой, конкретный план работы. Но Екатерина Алексеевна знала, что никакие хорошие планы сами по себе не выполняются.

Долгачева не зажигала света. В райкоме никого не было, и никто не звонил, что на такой-то ферме нет воды. «Все в этом беспокойном мире утихомирилось, — думала Екатерина Алексеевна. — Вода на всех фермах была, и доярки в каждой группе были, и с полей убран в общем-то неплохой урожай».

Однако настроение у Долгачевой тревожное. Ощущение ноши не прошло. Она понимала, что хозяйства подымались медленно, не хватало рабочих рук, денег.

Екатерина Алексеевна решила все-таки зажечь настольную лампу. Лампа осветила ее усталое лицо. Долгачева зажмурилась на миг от яркого света.

А когда она вновь открыла глаза, то увидела, что в дверях стоит Перышкин и в растерянности смотрит на нее, не зная, входить или нет. Она сразу же узнала его, хотя он был одет по-зимнему. На нем был кожаный реглан, короткий и вытертый, какие донашивают бывшие летчики, и добротные валенки.

Перышкин помолодел, посвежел, но это был, несомненно, он — бывший бригадир рыболовецкой бригады.

— Проходите, проходите, — сказала живо Долгачева, поднимаясь ему навстречу.

— Ради бога, простите за позднее вторжение.

— Ничего. Садитесь.

Перышкин молча сел в кресло.

Екатерина Алексеевна какое-то время рассматривала его. Ей не терпелось узнать, что привело к ней Перышкина в такой поздний час. «Или он приходил днем и не застал меня? Выходит, он пострадал зря, — думала Долгачева. — А виновата во всем я. Ничего же не изменилось на Оке. Вновь восстановлена рыболовецкая бригада, и рыбаки, как бывало, по утрам будят всех туренинцев».

Чтобы сгладить замешательство, Долгачева стала расспрашивать Перышкина о том, чем он теперь занимается. Тоскует ли он по бригаде.

Перышкин помялся, стал рассказывать.

— Чем занят? — повторил он. — Да как вам сказать — ничем. Я ведь пенсионер. Воевал. Был летчиком-истребителем. Ранен. У меня уже дети взрослые. Сын пошел по моим стопам. Курсант Борисоглебского военного училища. Пишет: «Весной будут выпускные экзамены, а потом — аттестация на офицера». Дочь кончает десятый класс. Небось тоже в институт метит. Снова — анкета.

— А теперь как, не пьете?

— Случается, но редко. Ведь раньше в бригаде-то оно как было? Поймали — хорошо, обмыть это дело надо. Пустые, мокрые вернулись — с горя выпьем. С радости и с горя.

— Рыбачите? — спросила Екатерина Алексеевна.

— Рыбачу. Я люблю это.

— Что ж вы, без мотора едите или с мотором?

— На Оке нельзя без мотора. На моторе езжу. — И улыбнулся, вспомнив, на каком моторе он ездит. — Вы не поверите, Екатерина Алексеевна, я мотор свой в армейском ранце ношу. У меня «Чайка». Теперь никто на таком моторе не ездит. Все на «Вихрях» да на «Юпитерах» носятся. А я — на «Чайке». Самый тихий мотор. Мне скорость не нужна. Мне спешить некуда. Мою рыбу никто не выловит. Зато едешь — никакого тебе шума. А по мне чем тише, тем лучше.

Когда-то, во время бригадирствования, у Перышкина была лодка со стационарным мотором, который таскал за собой плоскодонки всех рыбаков.

Что это был за мотор такой — Екатерина Алексеевна не знала. Но он так оглушительно трещал, так шумел, что от его трескотни чуть свет, когда рыбаки ехали на свою тоню, просыпались все туренинцы.

Сама Долгачева не раз вздрагивала.

А теперь выходило, чем тише, тем лучше.

Теперь улыбнулась Долгачева. Но тут же погасила свою улыбку. «Как переменился человек, — решила она. — А может, переменился не человек, а время переменилось?»

— Вы очень изменились, — сказала Долгачева. — И внешне помолодели и, как говорится, просветлели взглядом.

— Спасибо, — Перышкин смутился от похвалы, на лице его выступил румянец. — Вы уж извините, Екатерина Алексеевна, что так поздно. Я днем приходил к вам, но вы были на пленуме. Устали небось, вам одной хочется побыть. Да? А тут я заявился со своими болячками.

— Ну что вы. Пожалуйста, говорите, что у вас там.

— Я хочу подать заявление, чтоб с меня сняли взыскание. Как вы на это смотрите? Что мне надо сделать? Поговорить с секретарем парторганизации?

— Вы где на партучете?

— В комбинате бытовых предприятий.

— Понятно. Будете разговаривать со своим секретарем, скажете, что вы у меня были. Вы уже подали заявление?

— Нет.

— Тогда подавайте.

— Хорошо.

Долгачева встала из-за стола, чтобы проводить до двери позднего посетителя.

Перышкин поднялся — мешковатый, не очень высокий ростом, плечистый.

По-военному, как и Тобольцев, пожимая ей руку, стукнул задниками валенок.

17

Вернувшись к столу, Долгачева села, придвинула к себе телефон. Набрала номер сельхозуправления. У не была пометка в календаре, что сегодня уходит в отпуск Подставкин, и надо бы с ним проститься.

На самом же деле Екатерина Алексеевна хотела узнать, там ли Николай Васильевич и когда он собирается домой. Может, она подбросит его, пока еще не отпустила Славку?

Против ожидания ей ответили.

— Да? — отозвался мужской голос.

От растерянности Долгачева не спросила, кто это. А спросила Подставкина; ей хотелось узнать, когда он идет в отпуск, и пожелать ему всего самого хорошего.

— Его нет, — сказал тот же мужской голос и положил трубку.

Екатерина Алексеевна не успела даже спросить, кто это говорит — не Тобольцев ли?

Переждав минуту-другую, Долгачева снова набрала номер.

— Николая Васильевича можно? — спросила она.

— Его нет!

— А кто это говорит? — спросила она.

Но было уже поздно: в управлении снова положили трубку.

Ясно, что с нею не хотят разговаривать — она мешала. Чему мешала? Кому мешала? Любопытство разбирало ее.