Грехи наши тяжкие

Жена покачала головой. Михаил Порфирьевич сделал вид, что не заметил ее осуждающего взгляда. Он поспешно поставил пустую рюмку, вытер салфеткой губы и стал садиться, осматриваясь: куда бы поудобнее втиснуть свои колени?

Закусок было много — каждый клал на свою тарелку что душе угодно. Молодожены на салат навалились. Михаил Порфирьевич подкладывал себе груздей да все подхваливал их. Некоторое время только и слышно было позвякивание ножей и вилок по краям тарелок да не очень громкий разговор.

— Маша, подай хлеба. Нет, черного.

— Салату тебе положить?

— Мне — рыбы.

Спустя время Варгин снова поднялся.

— Ну что ж, Егоровна, дело — за индейкой!

Егоровна, оттеснив тарелки с закуской, пододвинула Тихону Ивановичу поднос с индейкой. Варгин повязал салфетку поверх отворота костюма и стал нарезать индейку и ломать ее руками на куски. Все притихли, наблюдая за движениями рук хозяина, лопавшего дичь. Наконец Тихон Иванович разделал индейку и, отбирая куски помягче, стал накладывать гостям. Куски были янтарно-желтые. Варгин положил каждому жареной картошки. По всему было видно, что в доме Варгиных любили поесть крепко, вдоволь, с аппетитом.

Да, на тарелках у каждого было по доброму куску индейки и подрумяненная картошка. Дело за тостом. Раздав гостям тарелки, Варгин налил по второй. Перед Тихоном Ивановичем стояло много разных бутылок. Он начал переставлять их с места на место, будто раздумывая, кому и что налить. Одна была не с коньяком, не отличавшаяся по цвету.

Тихон Иванович налил коньяку Суховерхову, а себе — чайку из другой бутылки. Михаил Порфирьевич сделал вид, что не заметил проделки друга, хотя давно знал, что, угощая гостей коньяком, сам Тихон Иванович попивает чаек.

— Ну, Миша. А теперь выпьем за твое пятилетие! — Варгин вышел из-за стола, обнял Суховерхова, поцеловал его в губы.

— Давай выпьем, Тихон! — сказал Суховерхов просто. — Дай бог, чтобы мы выпили и за мое пятидесятилетие на посту директора, — пошутил он.

— О! — воскликнул Варгин, и лицо его просияло. — Не берусь ждать. А за десятилетие, я думаю, мы еще выпьем.

Они чокнулись и постояли рядом.

Суховерхов хотел сказать: «Заварку хлебаешь, черт такой — косолапый?!» Но передумал, не сказал: пусть каждый пьет что может. Михаил Порфирьевич решил, что на свое пятилетие директорствования он имеет право выпить рюмку.

6

Пять лет назад, на Майские праздники, за этим же столом собрались гости: народу много — не то что теперь. Были и Почечуев, и Ковзликов, и еще кто-то из начальства.

Все объяснялось просто: среди гостей была и Долгачева. Екатерина Алексеевна секретарствовала в Туренино уже два года и впервые решила пойти в гости. К тому времени Долгачева уже осмотрелась, пообвыкла. И хотя была строга и не любила по гостям ходить, но пойти к Варгину не отказалась.

Все были веселы — и председатель райисполкома, и второй секретарь райкома, да и сам Варигин. В то время Тихон Иванович еще не так строго следил за своим здоровьем — выпивал без оглядки. Разговор за столом был непринужденный. Оживление вносила Долгачева. Мало сказать, что Екатерина Алексеевна первый секретарь райкома, — к тому же женщина интересная, незамужняя и острая на язычок.

Суховерхов помнит, что тогда он подсел к Екатерине Алексеевне и заговорил с ней об Успенском. Стал расспрашивать ее о том, о сем: о председателе колхоза, о том, сколько «Гигант» (так назывался колхоз в Успенском) дает государству хлеба, молока, яиц, меда. Долгачева хоть и впервые видела Суховерхова, но от Варгина ей не раз приходилось слышать о фронтовом друге — геологе и грибнике.

Екатерина Алексеевна, как и подобает женщине, наделенной юмором, спросила Суховерхова со скрытой иронией: уж не напрашивается ли он в председатели?

— Да. Уступите нам Успенское. Мы создадим в селе совхоз. Нам нужно в области подсобное хозяйство — кормить рабочих газовых трасс, изыскателей. Клянусь, будем продавать государству вдвое больше, чем продает ваш «Гигант».

Екатерина Алексеевна перестала улыбаться, задумалась.

— Значит, продать вам Успенское?!

— Зачем «продать»?! — удивился Суховерхов. — Совхоз будет в двойном подчинении. Вы будете контролировать всю хозяйственную работу. А подбор кадров и строительство — это наше дело, дело министерства.

Долгачева покачала головой. Конечно, она измучилась с этим колхозом. Чего только не делала с «Гигантом» — и председателей меняла, и помогала, чем могла. Посевную вели шоферы из автохозяйства, убирали — студенты. А денег на строительство взять негде.

Ничего не сказала Екатерина Алексеевна: такие дела не решаются за праздничным столом, надо посоветоваться. Важно было, что они были готовы к этому разговору. И в первую очередь — Михаил Порфирьевич. Ему перевалило за пятьдесят. После института, руководя различными геологоразведочными партиями, он исколесил страну. Теперь Суховерхов чаще ездил в Сибирь, в Тюмень. Экспедиции работали все лето — с весны и до поздней осени. Жили геологи среди болот, кормили комаров, спали в палатках, а то и вовсе в спальных мешках, ели что попало. Это хорошо в молодости. Такая бытовая неустроенность была, по сути, романтикой — походить по земле, открыть людям земные богатства. Кто об этом не мечтает — в двадцать-то лет?! Теперь же, на старости, неустроенность быта раздражала: комары, плохая еда, дожди. Суховерхов стал замечать за собой, что часто ворчит на подчиненных, на молодежь, которая рвется открыть людям недра земные… Сначала он следил за собой, сдерживался. Но как ни старался подавлять свое настроение, оно нет-нет да и прорывалось. Чаще стали стычки с людьми, взаимные обиды. Это вредило работе всей партии. В министерстве заприметили перемену в нем. Михаилу Порфирьевичу предоставили отпуск. Потом, под предлогом заботы о его здоровье, перевели на работу в аппарат министерства. Суховерхов понял: о нем заботятся, давая возможность дотянуть до пенсии.

Работой в отделе Суховерхов томился. Он зачастил к Варгину. Приедет, пройдет в свою беседку в саду, корзину под мышку — и в лес. За Туренинкой, в лесах, спускающихся к реке, поля и березовые перелески. Вдоль опушек над ручьями лепились старинные деревеньки. Суховерхов любил эти перелески и часто ходил сюда. Тут кое-где еще сохранились луга. В лугах, по берегу реки, паслись колхозные стада.

Однажды Михаил Порфирьевич встретил пастуха и подсел к нему покурить.

«Ишь насобирал скока, — старик кивнул на корзину, полную грибов. — А люди с пустыми руками возвращаются. Говорят: мало в этом году грибов».

«Не умеют собирать. Грибу кланяться надо» — пошутил Суховерхов.

«Это пожалуй».

Суховерхов угостил пастуха папиросой. Слово за слово — разговорились о житье-бытье. Старик рассказал, что Успенское было когда-то видным селом до революции тут губернатор жил. Церковь престольная была. До войны одних мужиков, считай, сотни три было. Недаром колхоз назывался «Гигантом».

Смотрел с горы Суховерхов: десятка полтора изб — серых, полуобвалившихся, да еще магазин «Сельпо», школа, невзрачное помещение клуба, похожее на барак. Вот и все.

Вечером, за ужином, Суховерхов расспрашивал Варгина: что это за село такое Успенское? Почему местное хозяйство в таком запустении?

Тихон Иванович отвечал неохотно: устал, своих работ много, не хватало еще вникать в чужие беды. Но все-таки объяснил, как понимал.

«До войны в Успенском был большой колхоз, богатый, — рассказывал он. — И село было вокруг богатое. Но война подкосила хозяйство. «Гигант» объединили с соседним колхозом, потом разъединили. А дело не пошло от этого лучше. Земля истощена, скотные дворы пришли в ветхость, а построить их — денег нет. Долгачева бьется с этим «Гигантом», но дело не идет на поправку. Ведь наша главная беда — деревенское безлюдье. Ребятишек в семьях мало, а мужики все на войне остались».

Суховерхов слушал Варгина и думал о чем-то своем.

«А почему «Гигант» не превратить в совхоз?» — спросил он.