Страница 37 из 130
С марта 1880 года Арсеньев действовал неизменно и неустанно, в качестве публициста в самом широком смысле слова, разделяя тревоги, упования и «упрямство» редакции «Вестника Европы», которая столько лет, каждый месяц, клала свою темно-красную книжку, как маленький кирпич, в медленно и трудно воздвигаемое здание общественных прав и самосознания. Ему главным образом пришлось составлять «Внутреннее обозрение» и значительную часть «Общественной хроники» в те годы, когда в руководящих общественных сферах и во влиятельных органах печати великие реформы Александра II были провозглашены пагубным заблуждением с его стороны и когда целью всех мероприятий и законодательных актов рекомендовалось поставить усиление власти как таковой, без всяких соображений об ее источнике и назначении. В эти именно времена началось у многих поспешное отречение от вынесенных из шестидесятых годов взглядов, сопровождаемое ироническим отношением к последним и услужливым проведением в жизнь учреждений, заимствовавших из времени реформ лишь название или скорлупу, наполненную совершенно иным содержанием. Можно было, конечно, ввиду крушения того, что было дорого, отдаться специальным исследованиям, уйдя в область искусства и критики или в «даль времен» и довольствуясь сознанием, что не участвуешь в походе против недавнего прошлого и в торжествах по поводу совершаемых над ним «побед и одолений». Но Арсеньев всею своею работою в «Вестнике Европы» показал, что стих поэта — «не иди в стан безвредных, когда полезным можешь быть» — для него не пустое слово. Не было общественного явления или нового закона, не было проекта или статьи, отражавших на себе веяние времени, которые не встретили бы спокойной по тону и глубоко содержательной по смыслу критики и отповеди с его стороны. Как опытный хирург, не волнуясь и веруя в верность свое" го диагноза, рассекал он здоровые по виду оболочки того, в чем хотели видеть salus rei publicae, и блестящий, острый нож его анализа обнаруживал под ними гнилые места и язвы своекорыстных и грубых побуждений или лицемерных вожделений. Нет возможности перечислить в кратком очерке, хотя бы и в общих чертах, те вопросы, которых он касался в течение более чем тридцати лет, но можно с полною уверенностью сказать, что за это время многочисленные читатели «Вестника Европы» привыкли встречать каждый месяц в его лице испытанного друга, который разъяснит им многое в пестрой и обманчивой действительности, удержит их от той распространенной у нас лени ума, которая зовет к примирению со многим в этой действительности по неохоте или непривычке к напряженному анализу, поддержит своими неизменными напоминаниями о вечных требованиях человеческого духа и справедливости sursum corda [24] в их душе по отношению к вопросам свободы совести и слова, земского и городского самоуправления, справедливых потребностей иноплеменников, народного хозяйства, просвещения и законодательства. Обширные его знания, воспоминания, вынесенные из судебной деятельности, и данные, собранные при ревизии, нашли здесь особенно плодотворное применение. Сознавая, что одно утверждение, хотя бы и весьма красноречивое, не есть еще доказательство, он все, что утверждал, всегда подкреплял рядом доказательств, в которых история, статистика и политические науки подают друг другу руку на защиту лучших помыслов и приобретений человечества в практическом их применении к России. Некоторые статьи Арсеньева, бывшие вместе с тем предметом докладов в Юридическом обществе (например, «Вопрос о слиянии властей на низшей ступени государственного управления» — в 1886 и 1887 гг., «Сословное начало в местном самоуправлении» — в 1887 г.), представляют, помимо жизненного содержания, своего рода исторические исследования, из которых слышится не только справедливый голос судьи, но и вещий голос вдумывающегося в будущее своей родины гражданина. С научными и историческими данными в руках выступал он против тех невежественных и близоруких политиков, которые с настойчивой самоуверенностью думают, что история начинается с ними, и забывают прекрасное изречение Бисмарка о том, что разрушительные перевороты, глубоко потрясающие общественный быт, почерпают свою силу не в отвергнутых крайних требованиях меньшинства, а в неудовлетворенных справедливых желаниях большинства.
Всесторонние исследования Арсеньева по отношению к свободе печати, между прочим и обширная статья «Русские законы о печати», и настойчивые призывы к замене истинною веротерпимостью формальной, подставляемой на место свободы совести, вошли в составы двух изданных им сборников: «Законодательство о печати» (1904 г.) и «Свобода совести и веротерпимость» (1905 г.). Первый из «их — систематический обзор положения печати, мер к ее «обузданию» и законов о ней за сорок восемь лет, считая с 1855 года, снабженный богатыми справками о том, как, по выражению Горация, «vexat censura columbas — dat veniam corvis» Он проникнут одною руководящею идеей, которую, до появления сборника, автор стремился осуществить в бесплодных, к сожалению, трудах избранной Академией наук комиссии по разработке вопроса об облегчении научной печати от цензурных стеснений, — и уже после появления сборника — в трудах совещания, образованного под председательством члена Государственного совета Кобеко, вследствие известного постановления комитета министров 12 декабря 1904 г., признавшего положение русской печати во многих отношениях совершенно ненормальным. Эта идея нашла себе выражение в следующем послесловии к сборнику: «Свобода печати, свобода совести, личная неприкосновенность: вот три блага: потребность в которых чувствуется все больше и больше по мере того, как растет вширь и глубь, с одной стороны, уважение к человеку, к его достоинству, к его праву на самостоятельную мысль, с другой — сознание солидарности между гражданами. Свобода печати играет такую же роль в общественной жизни, как свет — в жизни органического мира. Нарушая обманчивую тишину, приподнимая завесу, отделяя правду от лжи, реальное от кажущегося, проникая во все концы страны и во все сферы деятельности, она является незаменимым двигателем прогресса, неоценимой охраны всякого права, всякой другой свободы». Второй сборник есть ряд соединенных общим направлением статей по одному из самых больных вопросов русского государственного быта. Совокупность наших законов и «ограждающих веру» постановлений, полицейских распоряжений и даже судебных приговоров, в связи с готовностью поставленного над церковью ведомства охотно и поспешно обращаться к «мечу светскому», оставляя «меч духовный» ржаветь и покрываться паутиной формализма и рутины, еще недавно, до 17 апреля 1905 г., представляла собою и подчас представляет и теперь тяжелое иго над святейшими потребностями человеческой души. Раскрепощение совести подданных русской державы столь же необходимо, как за 63 года назад было необходимо раскрепощение человеческой личности. Но глашатаями этой необходимости были у нас, по разным и иногда прямо противоположным побуждениям, немногие. Редко проникавшие в печать случаи насилия над совестью в делах веры, почти всегда лишенные настоящей оценки, не у всех читателей вызывали краску жгучего и вполне заслуженного стыда. Одним из таких видных и стойких глашатаев являлся в течение многих лет Арсеньев. Зорко следя за всеми явлениями в «ведомстве» церкви, установляя правильные и широкие взгляды на веротерпимость и свободу совести и разоблачая софистическое лукавство «ревнителей», утверждающих, что допущение существования инославных храмов на улицах столицы государства, присоединившегося к европейскому международному общению, служит, будто бы, явным доказательством широкой веротерпимости его законодательства, он шаг за шагом разбирал официальные отчеты об успехах в борьбе с иноверием и инославием, призрачность коих была затем установлена комитетом министров. Указывая, с фактами в руках, на ~ ложность несправедливого и насильственного пути, на который давно вступила и с которого упорно не желала сходить наша внутренняя политика по отношению к расколу и сектантству, он подвергал суровой критике наши карательные законы, дававшие опору бездушному судейскому формализму и заставлявшие страдать душевно людей, которым формула «dura lex sed lex!» [25] не приносит ни утешения, ни успокоения. Горячее сочувствие к теснимым за свои религиозные убеждения сквозит во всех статьях его о насаждении и ограждении веры административным воздействием. В них он даже несколько изменяет себе, и в спокойный тон его полемики врываются подчас ноты возмущения и негодования. В своей защите свободы совести он — убежденный и «неисправимый» западник — явился союзником старых славянофилов, лучшие из которых находили, что «истинная церковь гнушается принужденного единства или вынужденного послушания, ибо в деле веры такое единство есть ложь, а такое послушание есть смерть» (Хомяков), что «церковь немыслима вне свободной совести, свободно восприявшей свет любви и свободно приведенной в свободный плен истины и любви» (Константин Аксаков), и утверждали, что «костер мученика — торжество веры; крестовый поход — ее могила» (Хомяков). Но голос корифеев славянофильства не проникал в широкие круги общества и звучал лишь для немногих, статьи же «Внутреннего обозрения», из которых составился сборник Арсеньева, постоянно обращали внимание именно этих кругов на пагубный недуг в нашем внутреннем организме… Одна эта сторона деятельности его, даже если бы последняя не заключала в себе никаких других видов служения правосудию и нравственному развитию общества, заслуживала бы особого признания и, уважения.