Белые цветы

То ли подействовали эти неприятные, недоуменные взгляды, то ли прошли минуты душевного подъема и радостного волнения, но Гульшагида несколько отрезвела и уже с тревогой думала о том, как она будет держаться с Мадиной-ханум и Фатихаттай. Что скажет им? Женщины не мужчины, они не успокоятся, пока основательно не расспросят обо всем. А потом — женщины догадливей, они легко заметят то, что можно так легко скрыть от мужчин.

Они свернули в переулок и вскоре вошли в подъезд большого каменного здания, построенного в старом стиле, и по широкой пологой лестнице с мраморными ступеньками, на каждом повороте которой стояли фигурки амуров с крылышками, поднялись на самый верхний этаж.

— Задыхаюсь, Гульшагида, — пожаловался профессор. Он расстегнул воротник и пуговицы пальто. Потрогал рукой ребристую батарею. — Сегодня неплохо натопили, а то жалеют для нас тепла.

Гульшагида помнит — прежде дверь запиралась только на английский замок, а теперь после звонка в прихожей долго гремели запорами. Дверь наконец открылась, показалась заметно постаревшая и похудевшая Фатихаттай со скалкой в руке.

— Ой, батюшки, кого я вижу! — воскликнула она, даже выронив скалку из рук. — Гульшагида, радость моя, ты ли это?!

— Ваше счастье, Гульшагида, что Фатихаттай выронила скалку, а то, пожалуй, ударила бы вас. Она теперь злая, гм-м! — шутил профессор, снимая пальто.

— Ах, Абузар, скажешь тоже, ей-богу!.. Где ты так извозился?.. — Сейчас же взяла у профессора пальто и, повесив на плечики, принялась чистить щеткой.

Это была все та же ворчливая, но добрая Фатихаттай. И в прихожей все тот же маленький кривоногий столик, та же старинная вешалка, тот же телефон. Только полок со связками старых журналов прежде не было.

Вступив в просторный и высокий зал, Гульшагида словно вернулась к своей юности. Ей казалось, что здесь ничто не изменилось, что последних Четырех лет вообще не было. Она обняла вышедшую из соседней комнаты Мадину-ханум, с которой словно бы и не расставалась. На самом же деле все здесь изменилось, как бы обветшало. Ковер на полу во многих местах вытерся, стеклянная головка люстры разбита, рояль завален книгами (прежде Абузар Гиреевич сердился, если видел на рояле кем-то положенную книгу, считая это признаком некультурности). Картина с видом старой Венеции, занимавшая полстены, словно потускнела, а стоящий в лодке рыбак в черной широкополой шляпе будто стал ниже ростом.

Если присмотреться, особенно сдала Мадина-ханум, волосы у нее совсем побелели, и глаза стали плохо видеть. Даже чашку берет со стола ощупью. Раньше Мадина-ханум строго следила за порядком в комнатах, особенно в библиотеке профессора. Теперь и в кабинете Абузара Гиреевича нет прежнего уюта, аккуратности. И под диваном и на диване — всюду книги. Статуэтки и вазы, которыми когда-то гордился профессор, — он собирал их по всей России и Европе и любил показывать гостям, — теперь стояли высоко на шкафах, так, что и не достанешь. Гравюры известных художников или висели криво, или были совсем сняты. Только фикус вырос с дерево и пальма вытянулась до потолка. Под их ветвями все еще стоял стол… письменный стол Мансура. Но на стол был поставлен телевизор.

Пока у женщин шел разговор, обычный при первой встрече, Абузар Гиреевич вышел в коридор, позвонил кому-то из своих коллег. Потом долго пили чай. Абузар Гиреевич, оказывается, до сих пор пьет из маленькой узорчатой чашки. У него и чайная ложка все та же, изящная, серебряная, с витой ручкой, — подарок друзей к шестидесятилетию. Фатихаттай заваривает чай ему по-прежнему отдельно — в маленьком чайнике — и сахар колет заранее. Абузар Гиреевич пьет вприкуску, — так, говорит, вкуснее.

Абузар Гиреевич за чаем любил шутки, общий веселый разговор. Сегодня настроение у него как-то странно менялось: он то оживится, то вдруг сделается задумчив, смотрит вниз и рассеянно отвечает на вопросы.

— Друг мой, уж не захворал ли ты? — встревожилась Мадина-ханум.

— Спасибо, я здоров… — Помолчал и объяснил: — Все еще не могу забыть бессмысленную гибель несчастной Чиберкеевой.

Профессор, сгорбившись, ушел к себе в кабинет. А женщины, посочувствовав беде, сколько положено, опять повернули разговор на свой лад. Хотя Гульшагиде не очень хотелось рассказывать о своей прежней жизни в Акъяре, но пришлось уступить расспросам. Не чувствуя ни скрытых осуждений, ни затаенного ехидства у своих собеседниц, она до конца разоткровенничалась:

— Говорят, у мужчин все хорошее в будущем, а вот у женщин, кажется, в прошлом. Я в свои двадцать шесть лет частенько тоскую по прошлому, — призналась Гульшагида.

— А что за человек был твой муж? — полюбопытствовала Фатихаттай.

— Человек он был вроде бы неплохой. Агроном. Знал свое дело… Но у нас, врачей, особая профессия — ни днем, ни ночью нет покоя. И в дождь, и в буран, из гостей, и среди ночи могут вызвать к больному. Уедешь — и сама не знаешь, когда вернешься домой. Сперва муж вроде жалел, потом начал хмуриться, а в конце концов заявил: «Мне не нравится эта жизнь, выбирай одно из двух: или я, или больница…»

— Ребеночка-то нет?

— Нет, — тихо ответила Гульшагида.

Теперь, когда открыла свою душу, Гульшагида очень захотела узнать: а что Мансур, как и где он живет, счастлив ли, есть ли у него дети? Откуда-то одно время взялся слух, будто он вернулся домой. Однако она не могла так запросто, как старшие ее собеседницы, задавать очень уж деликатные, мучившие ее вопросы. А сами они — ни Мадина-ханум, ни Фатихаттай — почему-то не заводили речь о Мансуре.

Гульшагида собралась было домой, но ее не отпустили: повечеряй еще с нами, а если запоздаешь с разговором, так и переночуешь здесь… А то в доме чувствуется какая-то пустота.

— И Абузару с тобой легче, — добавила Фатихаттай. — Он, по всему видно, очень тяжело переживает несчастье, случившееся в больнице. Он всегда так. А на людях-то, милая Гульшагида, горе легче переносится.

Абузар Гиреевич словно дожидался этой минуты, — выглянул из кабинета, позвал Гульшагиду к себе. Он вынул из ящика стола какой-то журнал. Но разговор начал не о журнале, а опять же о гибели Анисы Чиберкеевой.

— Ее можно было спасти… Вскрытие полностью подтвердило мое предположение. Аниса умерла от отравления. Надо же было случиться этому именно в больнице, где сестры, сиделки, врачи!.. — Профессор вздрогнул всем телом. — Такого я еще не переживал, сколько ни работал в больницах. Уму непостижимо!.. Я уже думал, что мы с Магирой-ханум близки были к тому, чтобы найти ключ к сердцу Анисы… И вдруг такая резкая перемена, полное недоверие к нам… — Профессор покачал седой головой. — Тут должна быть какая-то скрытая причина… Больше всего, Гульшагида, меня возмущает Салах. Под белым халатом — каменное сердце… Это ведь страшно для врача. Люди доверяют ему жизнь, счастье, семью, доверяют свою судьбу, а он… Каюсь, я не раз проявлял излишнюю мягкость к Салахетдину. А теперь вот жестоко расплачиваюсь за все. Эти укоры совести, Гульшагида, для меня тяжелее тысячи других упреков… — Профессор, обхватив голову руками, облокотился о стол и несколько раз сокрушенно вздохнул.

Гульшагида пыталась успокоить его, но Абузар Гиреевич только качал головой.

— Нет, не утешайте, Гульшагида, это наказание мне на всю жизнь. И поделом.

Профессор как бы нечаянно взял в руки лежавший на столе номер медицинского журнала за прошлый год, долго смотрел на него, словно раздумывая, зачем он лежит здесь, потом вспомнил, поднял голову.

— Я и раньше читал вашу статью, а вчера пробежал еще раз… Ваши наблюдения и выводы, Гульшагида, достойны внимания. В них есть интересные зародыши для более серьезной разработки вопроса. Вам следует поступить в аспирантуру…

Материалом для этой небольшой статьи послужили наблюдения Гульшагиды в сельской больнице над заболеваниями сердечно-сосудистой системы. В свое время Гульшагида получила немало откликов врачей на эту статью. Но личная жизнь складывалась так трудно, что было уж не до статьи, не до писем. Да, она все же смалодушничала тогда. Надо было копить и копить материалы. А профессор — подумать только! — не забыл! Мало того — еще заметил «интересные зародыши». Этого Гульшагида никак не ожидала.