Страница 53 из 77
— Пора, Святославе!
Черниговский князь молча мотнул головой.
Битва гремела, звенела, грохотала, ворочаясь на усеянном валунами поле, ржала тысячами конских глоток, орала тысячами человеческих горл, рвала плоть клыками и когтями харалужной стали. Никакого строя уже нигде не было, теперь всё мог решить только новый удар.
Но Святослав медлил.
Великий князь метнул на среднего брата бешеный взгляд, и, ткнув коня острогами, умчался к своей дружине.
— И впрямь, не пора ли, отче?! — отрывисто спросил Глеб — он тоже следил за боем безотрывно, то и дело теребя рукоять меча.
На сей раз Святослав даже головой мотнуть не удосужился — просто смолчал.
Когда справа внезапно заревел рог — к бою! — Святослав Ярославич от неожиданности даже подпрыгнул на месте.
Киевская конная рать — младшая дружина киевского князя, дружины киевских бояр и великокняжьих гридней, конные полки Росьской земли — тронулась с места, сотрясая землю копытами, отряхивая куржак и снег с кустов.
Следом двинулась и конница левого крыла — переяславский князь Всеволод Ярославич и ростовский князь Владимир Мономах.
Две с половиной тысячи конных кметей, сила почти равная по числу всей Всеславлей рати.
Не дождался великий князь знамена от Святослава, сам решил за себя и за своих кметей тоже!
— Куда?! — зашипел Святослав сквозь зубы, так, чтобы не слышали окружающие кмети — негоже, чтобы слышали они как младший брат перечит старшему, как черниговский князь, подколенник, прекословит киевскому, великому князю. Соперничество соперничеством, а честь — честью!
Стремительно разгоняясь, неслись по полю конные сотни Росьской земли, от дробного топота копыт дрожала земля.
Удар конных киевских полков всеконечно смешал и без того смешанные ряды кривской рати, опрокидывая пеших и конных, сминая один полоцкий отряд за другим.
Мураш был неглупым человеком и давно уже понял, чем должна закончиться вся эта свистопляска — Плесков, Новгород, Менск… И смирился с мыслью о том, что уже достаточно пожил, хотя новая война ему, как и большинству смердов, была нужна, как псу — пятая нога. Главным сегодня было, раз уж вся кривская земля так упорно пёрла навстречь своей гибели, спасти семью — жену, дочку и сына. Потому и пошёл драться на Немигу, потому и не стал ворочаться домой за оружием — пошёл в первом же полку, напялив копытный доспех да стегач. До мысли бросить своего князя и свою землю и спрятаться с семьёй в непролазной дебри Мураш не додумался — такие мысли начнут приходить в голову русским людям только лет через двести, когда князья сами своими усобицами до зела разорят и озлобят землю.
И сегодня мядельский войт спокойно и отрешённо бился с ратью Ярославичей. Расчётливо бился, уворачиваясь от одних ударов и отбивая другие.
Давно уже остался где-то под ногами изрубленный в щепу щит, потерялась где-то обломанная по самой втулке рогатина, и Мураш орудовал обронённой кем-то совней. Любо было драться незнакомым оружием — зазевавшегося родненского кметя Мураш одним ударом развалил наполы, не дав ему даже приблизиться и поднять оружие. Опричь мядельского войта образовалась пустота — и без того поределый строй кривской пешей рати распадался и расползался как истлелая холстина.
— Не подходи! — хрипит бешено Мураш, и сверкающее лёзо совни чертит стремительный круг, срубая чёрный чупрун из конского хвоста с шелома зарвавшегося переяславского кметя.
— Покинь! — и быстрый выпад совни пробил остриём кожаный кояр, выползая из спины в ошмётках плоти и бычьей кожи.
Мураш вдруг оказался лицом к лицу со здоровенным, затянутым с ног до головы в кольчугу витязем со знаменом киевского князя на щите. Очертя голову, войт ударил… совня зацепилась за бляху на щите, соскользнула вниз и, врубившись в раму седла, засела там намертво, сжатая чудовищной силой согнутого дерева. Смерть! — успел подумать Мураш, видя взлетающий над головой диковинный, расширяющийся к концу клинок меча. Успел защититься ратовищем совни, но меч перерубил древко одним ударом.
Большое, грузное тело отца, прибитое к тыну тремя сулицами, бессильно обвисало на их древках, грозя их сломать, и струящаяся кровь пропитала рубаху. Дымно горящий Перунов капь бросал багровые блики, застилая дымом луну. Выли бабы, плакали ребятишки. И несокрушимо, словно дуб, стоял священник в чёрной рясе.
Пятнадцатилетний Мураш стоял молча, словно каменный. Слёзы текли по щекам, но он молчал.
Над строем княжьих воев, пластаясь на ветру, хлопал багряный стяг с золотым ликом Спаса Ярое Око и серебряным крестом. Стяг врезался в память мядельского войта на всю жизнь.
Хищно улыбнулась гнилыми зубами Морана-смерть. В багровом пожаре, застелившем весь мир, вдруг раскрылись кованые ворота, дева на крылатом вороном коне вскинула над головой серебряный меч…
Ноги мядельского войта подкосились, но чья-то сильная рука подхватила его за пояс.
— Несмеяне!.. — узнал Мураш сквозь застилающий глаза кровавый туман. Крупные хлопья снега падали на лицо, но войт уже не чуял их холода. — Несмеяне, ты… семью мою не оставь… особо дочку… Гордяну, любит… она тебя…
Тело Мураша поникло в перемешанный тысячами ног и щедро напитанный кровью снег, а душа рванулась вверх, к златокованому престолу Перуна, в вечнозелёные сады вырия.
— Слава! — громовым звоном грянул нечеловеческий голос.
— Всё пропало, княже Всеслав! — бешено крикнул кто-то из дружинных кметей и тут же осёкся остановленный бешеным взглядом князя.
— Ничего ещё не пропало!
Был у Всеслава Брячиславича и ещё один полк, не всем сейчас видимый: как только отзвучал рог, как только вышли из стана пешцы, отворились сзади стана ещё одни ворота, пропуская три сотни конных кметей — тьмутороканскую дружину гридня Славяты. Засадный полк Всеслава Брячиславича.
Сейчас полк этот дожидался своего часа в заснеженном чапыжнике слева от поля битвы. И как только увязли конные дружины Изяслава и Всеволода Ярославичей в смешанном строю полоцкой рати, воевода Славята вспрыгнул в седло и вырвал из ножен меч.
— На слом, други!
Спасая от всеконечного разгрома полоцкую рать, Славятина дружина ударила с разгону на растянувшуюся и увязшую переяславскую конницу.
Так и привелось встретиться в прямом бою былым соратникам по оружию.
Каждый человек, оторвавшись от привычного уклада жизни, старается искать кого-то, кто будет ему близок, кто его поймёт. Потому и стремимся мы в тяжёлые мгновения к родным и друзьям. Так и Заруба, уйдя из в прошлом году Менска, пустился искать своих — тех, кого знал, тех, с кем вместе воевал когда-то.
И нашёл.
В Переяславле, при дворе Всеволода Ярославича.
И первым, кого встретил в Переяславле Заруба, был Вышата Остромирич, беглый новогородский боярин, снова возродивший в своём роду обычай служить князьям, а не земле. Первым после прадеда Добрыни, славного пестуна Владимира Святославича.
— Ха-ха-ха! — загоготал громогласно Вышата, завидев въезжающих на княжий двор Зарубу и его кметей и неложно им радуясь. — Да кто пожаловал-то! Заруба!
— Заруба, Заруба, — пробормотал гридень, на миг вдруг остро пожалев, что не остался в кривской земле. Теперь насмешек не оберёшься.
Но насмешек не было. Всеволод-князь был только рад, что его дружина приросла бывалыми кметями — на степной меже каждый воин на вес золота, лета не проходило, чтобы не скрестить меча со степняками. А летом Заруба и его люди показали князю, что кое-чего стоят в степной войне…
В поход на кривскую землю Заруба собрался без особых волнений — князь сказал надо, стало быть, надо, и не их, гридней и кметей, дело, обсуждать князевы приказы.
И только на очередном привале, когда, греясь у костра, кто-то из кметей помянул какую-то любимую шутку Славяты, гридня вдруг словно огнём пробрало.
Да что же это такое?! Ты что творишь, Зарубе? Тебе ведь сегодня придёт со Славятой и его людьми оружие скрестить!
И помрачнел гридень, потупился, глядя в неяркое по-зимнему пламя костра, и шёл мрачным весь поход.