Ржавые листья

Уже завтра к полудню эти три слуха поползут, да что там поползут — гулять пойдут по Киеву и его окрестностям. И если у Свенельда есть в Киеве или в местных весях лазутчики, то дня через два-три он Волчьего Хвоста найдёт сам. Самое большее, через семидицу.

Дорога вильнула и нырнула с холма вниз, в ложбину, туда, где раньше, ещё до нынешнего утра, было Будятино. Военег Горяич усмехнулся — то-то, что было. Печенеги шестнадцать лет тому его взять не смогли, хоть и пытались — весь загон степных удальцов полёг перед воротами от мечей Малушиной дружины, хоть и невелика та дружина была. А ныне, в мирное время… мирное, да. Совсем мирное.

Там, где когда-то было Будятино, самый любимый охотничий стан князя Святослава Игорича, ныне была гарь. В развалинах обгорелых брёвен высились ещё серые глыбы печей. Огромная гора угля и камней на месте терема Святославовой жены и Владимировой матери Малуши. Словно чёрные обломанные зубы, вздымались вверх обгорелые пали частокола. На закопчённой берёзе, как на причудливой шибенице, вверх ногами висел человек.

— Ого, — хмыкнул Волчий Хвост, несколько оживясь. — Это ещё кто таков?

Никто не ответил, да воеводе это и не надо было — он уже и так узнал повешенного. Воевода Блуд, бывший вуй великого князя Ярополка. Достал-таки его Варяжко.

Самовит подъехал ближе и сорвал с груди Блуда приколотый кусок бересты, протянул Военегу Горяичу.

— Собаке — собачья смерть, — прочёл воевода неровные резы, наспех выписанные чем-то бурым. — И впрямь, собакой он был изрядной.

— Кровью писано, воевода, — негромко обронил Самовит.

— Так мнишь? — спросил Волчий Хвост, хотя уже и сам видел, что старшой понял верно. Несколько мгновений он разглядывал бессильно обвисшее мёртвое тело. Блуд такое, вестимо, заслужил, но…

Самовит понял всё сам, по воеводскому взгляду. Его меч со свистом перерубил аркан, навь грянулся наземь, конь воеводы чуть переступил копытами, отодвигаясь от страшного тела. Волчий Хвост молвил ровным голосом:

— Заройте его.

На пепелище не было видно никого. Вестимо, ежели кто и уцелел, ныне, небось, где-нито в лесу прячется. А кто и вылезть успел, так, окольчуженных вершников завидя, вдругорядь скроется — мало ли чьих воев Перун нанёс. Вновь на Руси беспокойное время настало. Старшие, небось, хорошо помнят и печенежский погром — у Кури, по слухам, сотня-другая русичей-перелётов была. Святослав-князь их потом по степи семидиц пять ловил, да только у тех воевода тож не дураком был — беглый древлянский сотник Корняга. Так и не добрались до него — сбежал, собака.

Волчий Хвост вдруг поймал себя на том, что в последние дни всё чаще вспоминает то славное время своей молодости, — блестяще-звонкие Святославовы походы, Князь-Барс, рыцарское «Иду на вы!», время своей юности и войской славы. Именно тогда он, Военег Волчий Хвост из простого кметя стал сперва, в отца место, гриднем, потом сотником, а потом и воеводой.

— Самовит!

В глазах дружинного старшого вперемешку с преданностью стыло лёгкое непонимание — он-то не знал, чего нужно его господину на пепелище Будятина.

— Пошли вестонош в веси, пусть подымают воев. Мне нужны все! В лес — дозоры, пусть пошарят, людей поищут. Не может того быть, чтоб все попрятались так, что никого не найдёшь.

Свенельд и Варяжко, Варяжко и Свенельд… эк как столкнуло их вместях, таких разных. Ну, Варяжко-то понятно — этот от ненависти к Владимиру бесится, а вот Свенельд-то… А что Свенельд? Его после Любечского боя варяги Владимировы к колоде деревянной привязали да вниз по Днепру пустили. Его никто и живым-то не чаял видеть. Он остался в прошлом, даже не в его, Военеговом и Святославовом прошлом, а в том прошлом, в прошлом Игоря-князя да Вольги.

Рядом вновь возник Самовит, глянул вопросительно и требовательно. Военег Горяич поднял бровь.

— Вестонош отправил, — лениво ответил старшой. — Дозорные поймали троих. Двоих мужиков и бабу. Говорят, что будятинцы.

Первым был невысокий кряжистый мужик с серыми глазами чуть навыкате, прямым носом и широкой чёрной бородой, стриженые в горшок чёрные волосы перехвачены на лбу кожаным ремешком. Поклёванный искрами кожаный передник поверх обычных некрашеных портов и рубахи враз выдали в нём коваля. Руки были связаны за спиной, а под глазом наливался кровью свежий синяк.

— Гой еси, — хмыкнул воевода, оглядывая пленника с головы до ног.

— И ты не хворай, — дерзко буркнул он себе под нос.

— Да развяжите вы его! — велел Волчий Хвост кметям. — Куда он денется?

Освободив руки и разминая затёкшие пясти, коваль воровато и прицельно огляделся. Воевода усмехнулся.

— Не зыркай, ровно волк. Я сам волк, пото тебе меня и не перешибить. Слышал, я чаю, про воеводу Волчьего Хвоста?

Мужик, услыхав назвище Военега Горяича, сник, но тут же и заметно ободрился. С чего бы это?

— Коль правду говорить будешь, отпустим, — посулил воевода. — Бежать-то и незачем вовсе.

— Спрашивай, Военег Горяич.

Он почти ничего нового не сказал — всё это Волчий Хвост уже слышал от великого князя, а тот — от Люта Ольстича. Но воевода подивился точности слов мужика. Он дал мало не воеводскую оценку размещению варты на тыне, действиям защитников и нападающих. Описал подробно оружие и снаряжение, назвал троих из нападающих — Свенельда, Варяжко и Жара.

— Воевал? — цепко спросил воевода, когда коваль договорил.

— Воевал, — кивнул он. — В козарских походах был. Киев защищал от печенегов. До десятника дослужил.

Теперь ясно, почто он меня не знает, — понял Военег Горяич. — В козарских-то походах я в стороне был: в первом — на Булгарию ходил с опричной ратью, а в другом — с печенегами в Степи. А он, небось, в пехоте, а стало быть — при князе.

И вдруг Волчий Хвост постиг:

— Эге, да ты никак Юрко Грач?

— Он самый, воевода, — с достоинством кивнул коваль, и впрямь похожий на грача. — Добро слышать, что и вятшие помнят простого воя. Редкий случай.

— Кто ж не слыхал про Юрко Грача да Куденея Два Быка? — криво усмехнулся Военег Горяич. Он не лукавил. Про этих двух друзей — не разлей вода — слышали в его время многие. И про то, как Юрко Грач выиграл в кости у печенежского бека весь русский полон — не менее сотни человек. И про то, как Куденей Два Быка, прозванный так за неимоверную силу, в одиночку пешим перебил десяток конных степняков. И ещё кое про что…

— Не хочешь со мной пойти? — вновь всё так же цепко глянул Волчий Хвост.

— Прости, воевода, — отверг коваль. — Навоевался я. Мне уж на шестой десяток поворотило, что я ныне за вой?

Военег Горяич покивал. Спросил ещё:

— Синяк-то кто тебе навесил?

— Да кмети твои, кто ж ещё? — хмыкнул Юрко. — Борзый я был больно. Да и они таковы ж оказались.

Второй пленный был вовсе не таков, как Юрко. Худой и высокий, как журавль, курносый и светловолосый, он смотрел спокойно, прямо и бесстрашно. Сряда на нём болталась, как на пугале, но была аккуратно и умело постирана, вышита и заштопана. Да и обут он был не в лапти и не в постолы, а в сапоги на толстой подошве, редкие у весян.

— А ты уж не Куденей ли Два Быка? — спросил Волчий Хвост с усмешкой, — любопытно было бы встретить враз обоих. — Всё ещё двух быков за рога валишь?

— Да нет, — он даже не улыбнулся в ответ и добавил с сожалением. — Будь я Куденей Два Быка, твоим кметям меня бы не взять было. Тот кулачник был первый на всё Поросье. Сгинул он, когда Киев от печенегов берегли, шестнадцать лет уж тому…

У воеводы невесть с чего возникло чувство вины.

— Ладно, — пробормотал он, отводя глаза. — Рассказывай, что видел.

И этот мужик ему ничем не помог — он видел и заметил много меньше, чем Лют Ольстич и Юрко Грач. Отпустили с миром и его.

А вот жонка неожиданно рассказала кое-что новое. Сначала она только отмахивалась и плакала, не веря никому, потом вдруг замерла, глядя на Военега Горяича остоялым взглядом. Воевода встревожился было — не тронулась ли умом болезная? — но она вдруг вытянула руку, указывая дрожащим пальцем на его шелом: