Страница 75 из 78
Бабушкин руководил отправкой оружия.
Во время погрузки ящиков винтовок и патронов он мысленно видел, как на станциях рабочие и железнодорожники, сжимая оружие крепкими руками, организуют боевые дружины, поднимаются на борьбу.
Так оно и было.
Революция продолжалась.
Герои не умирают
Морозной январской ночью 1906 года по Забайкальской железной дороге шел маленький товарный состав: паровоз и шесть вагонов. Уже два дня сквозь пургу упорно пробивался он из Читы к Иркутску.
Была свирепая стужа, градусов под пятьдесят. Настоящий каленый сибирский мороз. Навстречу этому товарному составу почти не попадалось поездов. Железнодорожники бастовали. Не работал телеграф.
Маленький товарный состав двигался осторожно. И не только потому, что одноколейный путь, тонкой ниточкой связывающий Сибирь с европейской частью России, был так расшатан, что многие воинские эшелоны, следовавшие с востока после русско-японской войны, терпели крушения. Машинист, ведущий товарный состав, словно опасался чего-то, не доверял тишине пустынного, заметенного снегом пути. Поезд двигался только ночью, без гудков, почти без огней. Утром же машинист — усталый, с воспаленными от недосыпания глазами — уводил состав в глухие тупички крохотных полустанков и разъездов, и там поезд, занесенный метелью, тихо отстаивался до темноты, не подавая никаких признаков жизни. Вечером на паровозе снова разводили пары и таинственный состав опять начинал свое упрямое движение к Иркутску.
Поезд казался необитаемым. Только в хвостовом вагоне с надписью «40 человек — 8 лошадей» над трубой иногда вился легкий дымок и толстый слой снега, огромной папахой прикрывающий крышу вагона, около трубы растаял и осел. Внутри товарного вагона находилось шесть человек. Пятеро сидели на длинных деревянных ящиках, в которых были запакованы винтовки. Двадцать ящиков, и в каждом по двадцать пять новеньких, покрытых густой смазкой винтовок.
Возле раскаленной добела железной печурки сидел шестой — невысокий, усатый, в дубленом полушубке и серой папахе. В конце вагона, около стены, штабелем были сложены маленькие, тяжелые ящики с патронами.
— На прошлом полустанке телеграфист предупредил: арестован весь Иркутский комитет партии, — тихо произнес молчаливый, задумчивый слесарь Бялых, постукивая друг о друга большими, расшлепанными валенками. — Каратели пачками расстреливают людей. Власть в городе перешла к военному губернатору.
— Все равно! Все равно мы должны пробиться к Иркутску, — отодвинувшись от печурки, горячо воскликнул коренастый мужчина в полушубке и папахе. — Сейчас там особенно требуется наше оружие. Не верю, что восставшие разгромлены! Многие рабочие, конечно, укрылись в подполье, прячутся на окраинах города. Мы доставим оружие — и снова вспыхнет восстание!
— Правильно, Иван Васильевич, — воскликнул телеграфист Савин, совсем еще молодой, с возбужденным, открытым лицом и горящим взглядом. — Нам нет пути назад! Эти винтовки, — он ласково, похлопал рукой по длинному деревянному ящику, на котором сидел, — сейчас для иркутских рабочих нужнее, чем воздух и хлеб. Мы пробьемся!
…Маленький состав продолжал упорно двигаться на запад. В полной темноте, ночью, он проскакивал мимо полустанков, не останавливаясь и не давая гудков. И лишь какая-нибудь баба испуганно крестилась, когда мимо безмолвного, занесенного снегом до крыш разъезда вдруг проносился, обдавая избы снопом искр, неведомый состав и тотчас исчезал в кромешной тьме.
В товарном вагоне было тихо. Шестеро людей сидели молча.
Вагонное окошко уже давно так обросло льдом, что даже днем не пропускало света. Сейчас с него стекали струйки воды. Возле железной печки сохли, лежа на поленьях, чьи-то валенки. Тут же на обрывке газеты сушилась рассыпанная тонким слоем, отсыревшая махорка.
«Вот и стукнуло мне тридцать три года, — упершись локтями в колени, положив подбородок на ладони и неотрывно глядя в огонь печурки, как любил он делать в детстве, думал Бабушкин. — Не удалось отпраздновать свой день рождения. Где теперь жена? Помнит ли она этот день? Что делает сейчас?»
Бабушкин опустил веки, чтобы дощатые, отпотевшие стены вагона, железная печурка, ящики, фигуры товарищей не отвлекали его, не мешали ему мысленно представить себе жену. И сейчас же увидел ее большие серые, словно светящиеся изнутри, глаза, худощавое лицо с двумя родинками на щеке, услышал мягкий, певучий, южный говорок.
«Наверно, спит сейчас моя „поднадзорная“ в Полтаве. По привычке губами во сне чмокает, как младенец. Не знает, что на другом конце света поезд мчит ее мужа сквозь метель и мороз, — подумал Бабушкин. — Милая она у меня. И хорошая!»
Он покачал головой, вспомнив последнее письмо от жены, полученное им в ссылке, в Верхоянске, полгода назад. Прасковья Никитична сообщала: она подала прошение директору департамента полиции, чтоб ей разрешили поехать в Сибирь. Ни лютые морозы, ни гнилые болота, ни полугодовая полярная ночь не пугают ее: она хочет делить с мужем все трудности.
Бабушкин сразу написал ей: «Немедленно забери обратно прошение».
Конечно, вдвоем веселее… Но верхоянские погодки не для болезненной, тоненькой, как тростинка, Прасковьи. И бежать одному легче, чем с женой…
Уже больше трех лет Бабушкин не видел Прасковьи Никитичны. Сперва он сидел в петербургской тюрьме, потом был сослан «на край света», в далекий Верхоянск. В дни революции покинул ссылку. И вот сейчас из восставшей Читы везет в Иркутск транспорт оружия.
Поезд мерно грохотал на стыках. В такт тряске звенела задвижка в печи. Савин заснул, сидя на ящике, и тревожно бормотал что-то неразборчивое.
Молчаливый, замкнутый слесарь Бялых с закрытыми глазами полулежал, прислонившись плечом и головой к стене вагона. Казалось, он спит. Но Бялых не спал.
Когда в Чите, в городском комитете партии, его спросили, готов ли он срочно выехать на трудное, рискованное дело, Бялых выбросил горящую самокрутку изо рта, по-солдатски вытянул руки по швам и сказал:
— Конечно!
Он и в самом деле в этот момент чувствовал себя солдатом. Солдатом революции, получающим боевой приказ. Даже не спросил, куда ехать и зачем. Городскому комитету виднее.
И ни слова не сказал Бялых о том, что Володька, его Володька, шестилетний сынишка, тяжко болеет скарлатиной. И сейчас, в вагоне, закрыв глаза, Бялых снова и снова видел перед собой разметавшееся в кровати, пышущее жаром тело сынишки, раскинутые руки, слипшуюся черную прядку на лбу, сухие, запекшиеся губы.
«Эх, Володька, Володька! Как ты там?» — тревожился Бялых.
…Бабушкин думал, что товарищи спят. Он встал, стараясь не шуметь, поворошил угли в печурке огромным, со стертой насечкой, напильником, который заменял кочергу. По старой слесарной привычке оглядел его и подумал:
«Отслужил, брат!»
Хотелось пить. Бабушкин подбросил дров в гудящую печурку, поставил на нее огромный, с помятыми боками, жестяной чайник, всегда стоящий наготове — с уже заваренным чаем — тут же, на полу. Вскоре из его обрубленного, широкого, как пароходная труба, носа ударила струя пара. Иван Васильевич налил чай в большую жестяную кружку, достал кусок сахара.
Медленными глотками отхлебывал он пахнущую жестью и мылом кирпичного цвета жидкость. Долго сидел вот так, пил чай и, глубоко задумавшись, вспоминал старых боевых товарищей. Судьба забросила его далеко на север, но он чувствовал себя рядом с ними.
Вспомнил Грача, всегда веселого, остроумного, жизнерадостного. Вспомнил его любимую поговорку: «Желать — значит сделать!»
Подумать только — убит Грач! Совсем недавно в Москве на улице черносотенец ударил его по голове обрезком металлической трубы. Наповал.
Вспомнил Бабушкин и Шелгунова. Недавно один товарищ получил известие из Питера: там был создан Совет рабочих депутатов, и Шелгунов стал членом его. Совет разгромили, Шелгунова кинули в тюрьму. Там он окончательно ослеп.