Страница 6 из 78
Он вернулся к тискам и только успел взять напильник, как вдруг его резануло:
«А Николай Федотович? Где он? Что с ним?»
И сразу сжалось сердце. Казалось, что-то огромное, тяжелое, как торпеда, навалилось на плечи.
«Нет, нет, — упрямо твердил Ваня. — Не может быть…»
В следующее воскресенье он уже с утра сидел на перевернутой лодке. Был конец мая, с моря дул резкий ветер. Ваня продрог, но не уходил. Далекие склянки на военных кораблях пробили семь часов. Николай Федотович не пришел.
Всю неделю, подгоняя и шлифуя рули, заглушки, цистерны для торпед, Ваня с нетерпением ждал воскресенья. С утра он опять сидел на берегу. Мимо проходили офицеры, но Николая Федотовича не было.
Уже под вечер с ведерком смолы и завернутым в тряпку комом пакли пришел низенький коренастый матрос, который прежде сопровождал капитана.
— А Николай Федотович? — тревожно спросил Ваня.
Матрос тихо свистнул.
— Кончился Николай Федотович, царствие ему небесное, — угрюмо пробормотал он и, не глядя на Ваню, стал осматривать лодку. — Впору конопатить красавицу, — зло хлопнув ладонью по облезлому борту, словно размышляя вслух, сказал матрос. — А зачем? Кому она нонича…
Начал моросить мелкий косой дождь. Море затянулось промозглым, белесым туманом. Лодка сиротливо лежала на потемневшем песке. Ваня молчал, молчал и матрос. Он разложил маленький костер, достал из тряпки с паклей стамеску и молоток.
— Такие-то дела, парень, — не глядя на Ваню, тяжело вздохнул он, сердито загоняя стамеской в щели днища клочки пакли. — Проклятущая жизня! А ты отдай концы, не мельтеши тут. Неровен час, и тебя загребут…
Ночью, лежа на жестком коротком сундуке, Ваня ворочался с боку на бок. Его знобило. И даже теплый полушубок не согревал. Перед Ваней то появлялись умные, чуть прищуренные, усталые глаза Николая Федотовича, то паренек видел, как капитан с топором в руке врубается в джунгли. Но чаще всего откуда-то из темноты появлялся верзила-палач в красной рубахе и, ухмыляясь, накидывал на шею капитану намыленную петлю.
Заснул Ваня уже под утро. И приснилась ему огромная торпеда, длиною с кита. Разрезая воду, стремительно мчалась она по какой-то реке, а на берегу стоял волшебник в сверкающем халате и, подняв руки, шептал:
— Торпеда! Торпеда! Лети, беги, плыви! На клочки разорви врагов этого мальчика!..
Волшебник был старенький, с длинной седой бородой, но глаза у него были молодые, чуть прищуренные, как у Николая Федотовича. И трубку он курил точь-в-точь, как капитан…
Торпеда все быстрее мчалась по реке. Вдруг она вырвалась из воды, сделала крутой поворот в воздухе и ударила в огромный дворец. Раздался страшный взрыв. И Ваня увидел, как шах — великий, сиятельный шах в расшитом золотом мундире — взлетел над крышей дворца. Лицом шах очень напоминал самого главного в Кронштадте пожилого сердитого генерала, которого Ваня однажды видел возле Морского собрания.
Взлетел этот шах высоко-высоко и, разорванный в клочья, упал в реку.
Кормилец
Иван Бабушкин уволился из торпедных мастерских. «Хватит! Помытарился в учениках…»
Получив расчет — рубль сорок шесть копеек, — пошел прощаться с Кронштадтом. За четыре года сроднился все-таки Иван с городом-крепостью, мрачным и казенным. Даже вытянутые, как хоботы, орудийные стволы на фортах и приземистые, длинные унылые казармы казались теперь какими-то своими, привычными.
Иван постоял на берегу, наблюдая, как чайки с резкими криками припадают к волнам и снова взмывают в небо.
Поглядел, как у горизонта, словно впаянный в синеву, белеет неподвижный треугольник паруса.
Погладил ладонью старую липу. Кора у нее была морщинистая, шершавая.
Прошел на песчаную косу, где когда-то стояла на приколе белая, стройная лодка капитана. Теперь там торчал только столбик, и на нем — заржавленная цепь.
Подумал: «А не больно-то охота уезжать!»
Провожать Ивана пришли его тетка и два товарища. Тетка прослезилась и пыталась то петь, то целоваться.
«Выпила, что ль?» — подумал Иван.
В последний момент на пристань, запыхавшись, вбежала мать с сестренкой Машей. Они недавно переселились из Питера, где жить стало совсем невмоготу, на Старый Котлин.
Мать обняла Ваню, сунула ему в руки узелок со свежими пышками (это из-за них она чуть не опоздала) и заплакала…
Маленький черный буксир, похожий на жука-плавунца, запыхтел и отвалил от невысокой деревянной пристани.
Иван стоял на палубе, держа в руке небольшой деревянный чемодан-сундучок, изнутри оклеенный фантиками и картинками, вырезанными из «Нивы». На сундучке висел замысловатый, красивый замок. Иван сделал его сам. Впрочем, запирать сундучок было ни к чему: в нем лежали портянки, сатиновая косоворотка, старая кепка, самодельный складной нож да полотенце — все имущество Ивана. Вряд ли какой-нибудь вор польстится на него.
В столице Иван Бабушкин устроился на Семянниковский завод[4].
Слесари здесь работали «партиями», так тогда назывались бригады. Заработок шел в общий котел и делился между всеми.
Прежде чем приступить к работе, новичок обязан был устроить «спрыски»: таков обычай.
В узком, глухом тупичке неподалеку от завода собралась вся «партия». По небу двигались тучи. Темные, набухшие, они плыли медленно, как грузные, неповоротливые баржи. Возле покосившегося забора, прямо на земле, покрытой чахлой травкой, стояла четверть водки, на газете лежало несколько ржавых селедок, хлеб. Денег на угощение бригады у Ивана не было. Все эти припасы «старшой» взял в долг. Выдадут новичку первую получку — рассчитается с трактирщиком.
— За новоявленного члена нашей слесарной семьи! — провозгласил «старшой», дюжий бородатый мужик со щербатым ртом, любивший «красивое» словцо.
Он встал и торжественно поднял граненый стакан с водкой.
Все чокнулись и одним духом осушили стаканы, закусывая кусками селедки.
Только Иван смущенно поставил полный стакан на траву.
— Эге! — воскликнул старшой. — Какой же из тебя слесарь?
— Я не пью! — тихо, словно извиняясь, сказал Иван.
— Зелен еще, — усмехнулся старшой, аппетитно крякая и оглаживая бороду. — Поживешь с наше — научишься.
«Спрыски» окончились быстро. Слесари расходились, не очень-то довольные новым товарищем.
— Коли плохо пьет, значит, и слесарь плохой! — сказал один. — Собьет заработок всей «партии»…
Но Иван оказался хорошим слесарем. Четыре года в торпедных мастерских не пропали даром. Да и самолюбие не позволяло Ване отстать от товарищей.
Работа в Питере оказалась куда более тяжелой, чем в Кронштадте. Слесари тут получали сдельно и вынуждены были «жать» изо всех сил.
Но Ваня был молод и здоров. Ему тоже очень хотелось заработать побольше. В Кронштадте он был учеником и получал двугривенный в день, пять рублей в месяц. А здесь, как ему рассказывали, слесари зарабатывали по 30–35 и даже 40 целковых в месяц. Такие деньги казались Ване сказочными.
С утра до ночи он рубил зубилом, опиливал паровозные части напильником, подгонял и шлифовал детали. Приходил домой затемно, сразу валился спать, а утром, еще до рассвета — опять на завод.
«Я и не живу, только работаю, — устало думал он. — Так и „зарваться“ недолго».
«Зарваться» — это слово Иван впервые услышал в Питере. Когда рабочий, не выдержав дьявольского напряжения, заболевал от переутомления, товарищи говорили про него: «зарвался» или «зарылся». Даже врачи так и писали в скорбных листках[5]: «зарвался».
Но Иван не унывал. Ему было приятно, что теперь он — заправский слесарь, а не какой-нибудь ученик: опытные мастера здороваются с ним за руку и говорят как с равным.
С нетерпением ждал Иван первой получки. По его расчетам, он должен был получить рублей двенадцать-тринадцать. Это здорово! Иван чувствовал себя виноватым перед матерью. Та работает день-деньской, а он ничем не помогает ей и младшей сестренке. Переехав в Питер, Иван решил: «Не покажусь к матери в Кронштадт, пока не соберу денег для нее». Была у него и еще одна мечта: к матери обязательно надо явиться в новом костюме. Пусть она видит, что сын стал уже взрослым, самостоятельным. Хотелось ему сменить свои лохмотья на приличную одежду еще и потому, что Иван любил потанцевать. А не пойдешь же на танцульку в обтрепанных брюках и залатанном пиджаке.
4
Ныне завод имени Ленина в Ленинграде.
5
Справка о смерти.