Пароль — Родина

Сведения лесника совпадали со сведениями Татьяны Бандулевич, и у руководителей отряда появилась возможность захватить живьем прожорливого немецкого майора.

— Как думаешь, стоит рискнуть? — спросил Карасев у Гурьянова.

— Безусловно!.. Селезнев получит наконец ценного «языка». Хорошо бы к самому празднику — к седьмому ноября.

— Только надо все тщательно обдумать и подготовить, — предупредил Гурьянов. — Риск — благородное дело, но этот риск надо свести к минимуму.

— Где-то я читал, что риск и смелость — родные брат и сестра, — вмешался Лебедев и тут же сконфузился: к месту ли его «ученость»?

— Будем действовать, — решил Карасев. — Предупредим капитана Накоидзе, чтобы ждал наших ребят, а «языка» сразу же доставим в штаб дивизии.

Командир отряда поручил установить тщательное и непрерывное наблюдение за сторожкой, связаться с лесником и договориться о помощи с его стороны.

— А не устраивают ли немцы ловушку? — высказал предположение Лебедев. — Уж слишком смелым выглядит этот майор. Отправляется на ночь в лес. А они, как известно, лесов очень боятся, стороной обходят.

— Дело не в смелости, а в нахальстве и наглости, — возразил Гурьянов. — Забрались под самую Москву, рассчитывают на скорую победу, вот и ведут себя как господа положения. И не думают, что получат по морде.

— Курицу жрет, шнапс хлещет, а гранаты все же держит наготове, — заметил Курбатов. — Да на автоматчиков надеется. А сил отказаться от теплой избы да хорошей пищи не хватает. И на Соню, подлец, метит.

Наблюдения за сторожкой и окружающей местностью подтверждали сведения лесника. Признаков немецких засад партизаны нигде не обнаружили, зато убедились, что гитлеровский майор аккуратно под вечер приезжает к Самсонову и находится у него до утра.

Для захвата «языка» была выделена специальная группа во главе с Карасевым. Уступая настоятельным просьбам ефрейтора Терехова, Карасев включил и его в группу. Терехову очень хотелось лично «подцепить» немецкого майора, но командир решил иначе: непосредственно брать и тащить майора будут боец Георгий Карликов, бывший угодский милиционер, человек высоченного роста и огромной физической силы, Василий Горбачев и Александр Александров. А Терехову вместе с партизаном Герасимовичем придется заняться автоматчиками: их надо прикончить сразу же, как только партизаны войдут в сени сторожки, причем сделать это тихо и быстро.

С лесником условились: когда немцы заснут, он должен осторожно открыть входную дверь (в случае чего, объяснить, что «вышел по нужде»), а потом, если все будет в порядке, посветить у окна керосиновой лампой. В «шнапс», который хранился в бутылях и охлаждался до приезда гостей в погребе, леснику поручили всыпать изрядную дозу измельченного снотворного порошка — люминала (хорошо, что такие порошки нашлись в походной аптечке у партизанского врача Гусинского).

Старик без колебаний и возражений принял все указания партизан и попросил только об одном: или забрать его потом с семьей в лагерь, или, для отвода глаз, связать всех — и старуху, и Соню — веревками. А там — как бог даст!..

В назначенный день, задолго до сумерек, партизаны тщательно проверили в разных направлениях лес и затем, замаскировавшись, залегли вокруг сторожки. План нападения и захвата офицера был разработан до мельчайших подробностей, каждый участник группы точно знал, что и как он должен делать. И все же, как и перед каждой боевой операцией, командир волновался.

В лес постепенно стали заползать сумерки. В холодном воздухе носились легкие снежные хлопья. Над кронами высоких сосен серело, темнело и исчезало хмурое, неприветливое небо. Растворялась в темноте и сторожка лесника, к которой были прикованы пристальные взгляды партизан.

Карасев взглянул на светящийся циферблат часов. Девять часов вечера. Московский диктор уже передал последние известия, сводку Совинформбюро, и теперь, наверно, в эфире звучит музыка. Может быть, кто-то поет нежные, хватающие за душу романсы или читает гневные и призывные стихи о мужестве, борьбе за честь и свободу Родины. Может быть, гремит над просторами волнующая боевая песня «Идет война народная, священная война…» В штабе фронта или в Ставке Верховного Главнокомандования офицеры, склонившись над картами, измеряют расстояние от переднего края до окраин столицы… В Управлении НКВД товарищи чекисты допрашивают захваченных шпионов и диверсантов…

Через тридцать-сорок минут на узкой лесной дороге между деревьями на секунду блеснул и тут же погас свет автомобильной фары. Вскоре мотор затрещал, зачихал совсем близко и внезапно, будто захлебнувшись, умолк. Мигнули глазки карманных фонариков. Три фигуры, отделившись от машины, направились к сторожке лесника.

Господин майор со своей охраной пожаловал на вечернюю трапезу и ночной отдых.

Больше двух часов лежали в засаде, почти не шевелясь, партизаны. До боли в глазах всматривались они в то место, где находилась сторожка, но в темноту леса сквозь зашторенные окна пробивались только тонкие, еле заметные полоски света. Потом исчезли и они. Приближалась решающие минуты.

Еще полчаса томительного ожидания. Еще час… И вот, наконец, за окном, выходящим на огород, вспыхнул и заплясал дрожащий язычок пламени. Через минуту он погас. Старик Самсонов точно выполнял полученные инструкции.

Партизаны поднялись, бесшумно подошли к сторожке и прислушались. Тишина. Из-за двери слышался тяжелый храп гитлеровских солдат. Значит, шнапс с люминалом подействовал хорошо.

Карасев осторожно приоткрыл входную дверь и включил карманный фонарик. Терехов и Герасимович с острыми ножами в руках проскользнули вперед, на мгновение замерли и в ту же секунду упали на спавших автоматчиков. Те даже не успели проснуться, только один из них глухо замычал и тут же затих. А Карасев с Карликовым, Горбачевым и Александровым, не задерживаясь, на носках шагнули в комнату.

Луч фонарика осветил широкую, двухспальную кровать, на которой лицом вверх, разбросав руки и ноги, храпел гитлеровский майор. Он проснулся только тогда, когда Горбачев с силой запихал ему в рот тряпку, а Карпиков сдавил кисти рук с конвульсивно дергавшимися пальцами.

— Свет! — скомандовал Карасев.

Самсонов выскочил из-за печки и поставил на стол огарок свечи. Лицо старика было бледным, губы что-то шептали, и он даже трижды перекрестился.

Карасев взглянул на офицера. Тот, вытаращив белесые выпуклые глаза, трясся мелкой дрожью и о ужасом глядел на вооруженных людей. Его пистолет и четыре гранаты уже перекочевали в карманы партизан.

С печи свешивались головы старухи и дочери лесника Сони. Карасев успел заметить, что лицо ее было испачкано сажей, и, догадавшись о хитрости девушки, улыбнулся. Она ответила ему слабой, неуверенной улыбкой.

Терехов, успевший обыскать карманы пленного, подал Карасеву бумажник. Развернув офицерское удостоверение, Карасев прочитал фамилию майора — фон Бибер! Эта фамилия ему показалась знакомой. Где он слышал ее?

И тут же память подсказала: 1939 год. Перемышль. Немецкие войска покидают Западную Украину. Только что по улицам Перемышля, а затем по мосту через реку Сан протопал последний немецкий батальон. Впереди шагал длинный, как журавль, обер-лейтенант, а сбоку по тротуару, деревянно выбрасывая ноги в лакированных сапогах, шел капитан — командир батальона. Фамилию этого капитана — фон Бибер! — все время с гневом и презрением повторял польский учитель Тадеуш Кияковский, пытаясь рассказать «пану радзецкому лейтенанту» Карасеву о случившемся несчастье. Да, старик Кияковский, мешая польские и русские слова, на чем свет проклинал своего квартиранта, любившего комфорт и философские рассуждения о превосходстве и величии нордической расы, а перед уходом укравшего у старого учителя все фамильные драгоценности.

Неужели это тот самый фон Бибер, хлестнувший перчатками по лицу польского учителя и прошагавший через мост на западный берег реки Сан? Правда, Кияковский называл фон Бибера капитаном. Но с тех пор прошло два года, и фон Бибер, возможно, выслужил новый чин.