Страница 197 из 227
— Мне потребовалась ваша помощь, друзья мои, — начал он вполголоса, — чтобы арестовать Натаниэля Бампо, известного здесь под именем Кожаного Чулка. Он оскорбил магистрата и оказал вооруженное сопротивление констеблю, пытавшемуся произвести у него обыск. Короче говоря, Бампо восстал против властей, и теперь он как бы вне закона. Его подозревают и в других проступках — в нарушениях закона о неприкосновенности частной собственности. Сегодня ночью, во исполнение своего служебного долга, я намерен произвести арест вышеупомянутого Бампо и отправить его в тюрьму, а завтра утром он предстанет перед судом и ответит на все предъявленные ему тяжкие обвинения. Исполняйте ваш долг смело, друзья мои и сограждане, но соблюдайте осторожность: будьте смелы и не дайте запугать себя какими-либо беззаконными попытками преступника воспротивиться вам — он, возможно, станет угрожать огнестрельным оружием или натравит на вас собак, — но смотрите также, чтобы он не ускользнул от вас, и следите за тем, как бы не случилось чего-нибудь такого, о чем, я думаю, мне вам и говорить не надо. Окружите хижину и по моему приказу «вперед», не дав Натти времени опомниться, врывайтесь в дом и хватайте преступника. Для этого рассыпьтесь по одному, а я с кем-нибудь из вас спущусь с пригорка к берегу и займу там позицию. Все сообщения докладывайте непосредственно мне туда, где я буду стоять, — под обрывом перед хижиной.
Эта речь, которую шериф готовил про себя всю дорогу, произвела соответствующее впечатление, то есть заставила констеблей очень ясно представить себе всю опасность операции. Отряд разделился — одни углубились дальше в лес, чтобы первыми неслышно занять позиции, остальные продолжали идти вперед, соразмеряя шаг так, чтобы подоспеть к месту всем одновременно; но каждый думал о том, как ему отбиться от собак и не попасть под пулю. Все затаили дыхание, момент был крайне напряженный.
Когда, по расчетам шерифа, обе части отряда уже добрались до хижины, он громко выкрикнул пароль, нарушив тем безмолвие леса: раскаты зычного голоса шерифа глухо прокатились под сводами деревьев и замерли. Однако вместо ожидаемого ответного шума, крика и воя собак не послышалось ничего, кроме треска веток и сучьев, — это все еще пробирались сквозь чащу констебли. Но вскоре затихли и эти звуки — все разом, как по команде. Нетерпение и любопытство шерифа взяли верх над его осторожностью, и он бросился вверх по пригорку. В следующее мгновение он уже стоял на широкой вырубке перед тем местом, где так долго жил Натти. К несказанному своему изумлению, на месте хижины шериф увидел лишь дымящиеся развалины.
Постепенно весь отряд собрался возле кучи золы и тлеющих бревен. Небольшое пламя в середине пожарища все еще находило себе пищу и бросало вокруг бледный, колеблющийся в порывах слабого ветра свет: он вдруг освещал то одно застывшее в изумлении лицо, то другое, в то время как первое снова погружалось во мрак. Никто не проронил ни звука, ни у кого не вырвалось ни единого возгласа удивления. Резкий переход от напряженного ожидания опасности к разочарованию лишил всех дара речи, и даже шериф на мгновение утратил редко изменявшее ему красноречие.
Они все еще стояли так, не шелохнувшись, когда внезапно из темноты в круг света выступила высокая фигура человека, который шел, ступая прямо по горячей золе и тлеющим углям. Когда он снял шапку, все увидели седую голову и обветренное лицо Кожаного Чулка. Несколько мгновений он смотрел на смутно видневшиеся фигуры стражников, стоявших вокруг пепелища; взгляд старика выражал скорее горесть, чем гнев.
— Что надо вам от старого, беззащитного человека? — заговорил Натти. — Вы изгнали божьих тварей из их лесных убежищ, где им было предназначено жить на радость их творцу. Вы принесли с собой зло и беды и проклятые ваши законы туда, где человек никогда не обижал человека. Вы изгнали меня, прожившего здесь долгих сорок лет, из моего дома и лишили меня крыши над головой — мне пришлось сжечь свой дом, чтобы только не дать вам войти в него, дом, где я полвека принимал в пищу и в питье лучшие дары лесов и прозрачных лесных ручьев. И теперь я оплакиваю пепел под моими ногами, как человек оплакивает свою плоть и кровь. Вы истерзали сердце старика, который никогда никому не причинил вреда, ни на кого не злобствовал и который в его возрасте должен был бы уже думать о спасении своей души. Вы заставили его пожалеть, что его родней были люди, а не звери, которые никогда не обижают своих сородичей. И теперь, когда старый Натти пришел в последний раз взглянуть на свою хижину, пока она еще не вся обратилась в золу, вы преследуете его глухой ночью, идете, как псы по следу истекающего кровью, умирающего оленя. Что вам еще надо? Я один, а вас много.
Я пришел проститься со своим домом, а не бороться с вами. Делайте со мной что хотите, если такова воля божия.
Старик умолк. На его поредевших сединах дрожали отблески огня. Он все стоял и смотрел прямым и честным взглядом на стражников, а те невольно отступили в темноту от груды догорающих бревен и мерцающих лучей, тем самым освободив старику проход в чащу, где погоня за ним в кромешной тьме была бы невозможна. Натти как будто не замечал этого и не уходил, он только поочередно заглядывал в лицо то одному, то другому, как будто стараясь угадать, кто первым бросится схватить его. Но тут к Ричарду вернулось его самообладание, он подошел к охотнику и, объяснив свои действия велением долга, объявил Натти, что тот арестован. Отряд с шерифом во главе выстроился и окружил старика, и все двинулись обратно в поселок.
По дороге констебли пытались выспросить у охотника, почему он сжег хижину и где могиканин, но старик на все отвечал глубоким молчанием. Наконец шериф и его подчиненные, уставшие от дел предыдущего дня и событий этой ночи, прибыли в поселок и отправились на покой, каждый, куда ему было положено, предварительно закрыв двери тюрьмы за старым и, по-видимому, одиноким Натти Бампо.
Глава XXXIII
Подать сюда колодки!
Ты посидишь в них, неуч и хвастун!
Я проучу тебя!
Шекспир, «Король Лир»
В июле дни большие, солнце встает рано, и еще задолго до того, как колокольчик в «академии» возвестил наступление часа, когда суд обычно приступал к своим обязанностям «защищать обиженных и карать виновных», перед зданием, где заседал суд, собрались те, кому предстояло на нем присутствовать. Уже с рассвета по лесным дорогам и тропам, которые, сбегая по горным склонам, сходились в Темплтоне, двигались пешие и конные — все те, кто стремился в храм правосудия. Тут ехал верхом на поджаром иноходце зажиточный фермер в хорошей, добротной одежде; задрав кверху красную физиономию, он всем своим видом, казалось, заявлял: «Я оплатил свой участок, и теперь мне сам черт не брат!» Грудь у него так и распирало от гордости — ведь он был назначен одним из присяжных большого жюри. Бок о бок с ним ехал также верхом на коне другой жрец правосудия. Держался он, пожалуй, столь же независимо, но в отношении благосостояния находился ступенью ниже фермера. То был стряпчий, человек, имя которого поминалось в каждом списке дел, назначенных к слушанию, но чьи немалые доходы, приносимые ему любителями посутяжничать, попадали в лапы алчных судейских гарпий. Сейчас, беседуя с фермером, он старался растолковать ему суть предстоящего судебного разбирательства. Неподалеку от них шагал пешеход в охотничьей куртке и надвинутой на загорелый лоб парадной войлочной шляпе. Этот тоже должен был фигурировать на суде, но уже в более скромной роли — присяжного малого жюри. Он спустился из леса по горной тропинке и старался держаться в компании с остальными, как и они направляясь в Темплтон, чтобы судить и рядить своих ближних. Таких маленьких групп, конных и пеших, на дорогах в то утро можно было насчитать не менее полусотни, и все они двигались к одному и тому же месту, с одной и той же целью.