Страница 6 из 7
Добравшись до кухни, я ощутила под ногами тепло деревянного пола и сладкий вкус сахарного печенья в воздухе. Три пирога с золотистыми корочками охлаждались на решетках на кухонном столе. Куски оставшегося теста на столе, посыпанном мукой, ждали, когда из них сделают крошечные рогалики-полумесяцы, сокровище, которым мне не придется делиться с моими сестрами, если я буду действовать быстро.
– Тебе помочь, мама? – спросила я, прижавшись к кухонной двери.
На мне было надето сиреневое платье «бэби долл», отороченное широкими кружевными оборками, которые топорщились подобно кринолину вокруг моих тонких ножек.
Обернувшись, мама взглянула на меня, продолжая помешивать солнечный лимонный крем, кипящей на плите. Два мучных отпечатка пальцев припудрили ее щеку.
– Почему бы тебе не взять поднос для печенья и не сделать несколько рогаликов с малиновым вареньем для себя и сестер? – улыбнулась она.
Мама подняла стеклянный мерный стакан на уровень глаз, чтобы отмерить точное количество сахара.
– Миссис Вентворт сегодня сдает анализы в больнице и я подумала, что нужно испечь ей лимонный пирог. Ее любимый. – Ее глаза блестели, как и недавно коротко постриженные кудри. На губах была ее любимая вишневая помада «Желание». Мама говорила, что правильно подобранный цвет помады – это ключ к истинной красоте и умная женщина всегда использует только свой оттенок.
Мама часто пекла печенье и пирожные для наших соседей или знакомых по церкви семей, которые были больны или потеряли работу.
– Всегда есть люди, которым нужна наша помощь. Помните об этом. Как бы плохо вам ни было, всегда есть кто-то, кому еще хуже. – Мама повторяла эти слова каждый раз, когда мы ходили к нашим соседям, нагруженные домашней выпечкой.
И я по тяжести в моих руках могла оценить вес ее щедрости. Этими мудрыми словами она делилась каждый раз, когда пекла для кого-то, выражая всю свою любовь. Я впитала и запечатлела их в моем сердце, чтобы пронести через всю мою жизнь.
Слова милосердия – лучший совет.
Бог всюду
Дорогая Дэб,
воскресенье я любила меньше других дней недели, когда мы проводили лето в северной части провинции Онтарио у нашей бабушки. Моим сестрам и мне приходилось переодевать свои купальники и шлепанцы на платья со шляпками и ехать восемь миль по извилистой проселочной дороге в католическую церковь Святой Анны в Мактьере. Каждое воскресенье мы спорили из-за места у окна и о том, как рассядутся остальные, пока четверо из нас не втискивались на заднее сиденье бабушкиного, когда-то синего шевроле. Мы ехали в каменном молчании, а бабушка слушала Час решения Билли Грэма. Она резко тормозила перед каждой ямой на старой дороге и набирала обороты на каждом склоне. Тряска на заднем сиденье после двенадцатичасового поста перед причастием была настоящей пыткой.
Однажды в душное воскресное утро я лежала в постели дольше обычного с желудочными коликами.
– Я не могу встать, – стонала я, пока мама помогала моей сестре Донне застегивать платье, – меня опять стошнит в бабушкиной машине, если я поеду с вами, мама. – Я натянула хлопковую простыню на голову.
Мама положила ладонь на мой лоб.
– Что ж, ты действительно нездорова. Может быть, тебе лучше остаться в постели и еще поспать. – Она подоткнула одеяло туго, как смирительную рубашку. – Не выходи из дома ни в коем случае. Тетя Нелл и дядя Билл в соседнем доме, но они еще спят. Не беспокой их без необходимости.
Как только бабушкин автомобиль съехал с подъездной аллеи, покрытой гравием, я сосчитала до ста и выпрыгнула из кровати. Я скинула пижаму, натянула шорты и скользнула в мои новые аквамаринового цвета шлепанцы.
Сетчатая дверь громко заверещала, как павлин, царапнув по порогу, набухшему от лившего неделю дождя.
На меня повеяло сзади ветерком от стремительно закрывающейся двери. Я едва успела сделать пируэт, чтобы поймать ее, прежде чем она с шумом захлопнется. Я боялась разбудить кого-нибудь.
Я вышла на широкий, как крыльцо, гранитный уступ, который тянулся вдоль коттеджа. Камень с волнистыми темно-серыми прожилками был усеян серебряным блеском, сверкающим бриллиантовыми крошками на солнце. Я часто заморгала от яркого света и попыталась разглядеть качели, подвешенные на двух толстых канатах к огромной руке дуба, прямо передо мной. Качели были единственным местом на севере, где я могла остаться одна. Сиденье было сделано из одной деревянной, гладкой, как стекло, доски, с углублением в центре, а канаты такие длинные, что я могла взлетать достаточно высоко, чтобы доставать ногами листья на дубовых ветвях. Я вписывалась в это углубление так, как будто это была часть меня. Часть, о которой я мечтала, когда мы возвращались в город.
Но качаться я могла в любое время. Сегодня я впервые могла пойти к озеру одна!
Дорожка, шириной больше метра, извивалась сто метров в чащу густого леса за коттеджем. Деревья, выстроившиеся с обеих сторон, были такие высокие, что в шее чувствовалась боль при попытке увидеть их кроны. Лес был такой глухой и дикий, что даже в самые яркие летние дни тропа была укрыта темными тенями.
Для путешествующих в одиночестве существуют свои правила.
Первое правило – нести с собой палку, чтобы ударять по кустам, отпугивая диких животных. В этих лесах водились рысь, черные медведи и древесные волки. Когда бабушка одна ходила по этой тропе, мы слышали ее до самого лодочного сарая на берегу озера. Она напевала «Бонни с берегов озера Лох-Ламонд» и размахивала своей палкой, как мачете, задавая трепку стволам деревьев и подлеску, как будто она пробивалась сквозь джунгли.
Дядя Билл говорил, что ей не нужна палка.
Следующее правило для прогулок в лесу было таким же, как при пересечении оживленной улицы в городе.
Иди спокойно, не беги.
Узловатые корни деревьев, которые прорастали через мягкую почву, в темноте жаждали добычи, как недавно сплетенная сеть. Я никогда не ходила по этой тропе одна, потому что у мамы было ее собственное правило: никогда не ходи к озеру одна.
Прежде чем идти дальше, я остановилась, чтобы проверить, нет ли чего-нибудь скользкого на поверхности. Я не заметила никакого движения, сделала несколько пробных шагов, поглядывая из стороны в сторону и снова остановилась.
Лес был полон звуков, как будто я вошла в зрительный зал в середине концерта. Над моей головой барабанил дятел, скрежетал ворон, хлопая крыльями, с озера доносилось жужжание лодочного мотора. Я закрыла глаза, прислушиваясь к этой лесной симфонии, и с удивлением обнаружила в ней кое-что еще.
Тишина.
Она звучала между щебетанием птиц и шелестом листьев. Это была та же тишина, что составляла мне компанию, когда я высоко в небе качалась на качелях? Или это была та, что обнимала меня, когда свет зари будил меня раньше моих сестер? Я зажмурила глаза и попыталась отрешиться от лесных звуков, чтобы услышать тишину, чтобы узнать ее.
И она вернулась.
Я не слышала ее ушами. Она звучала внутри меня, как мой собственный внутренний голос, который напоминал мне, что нужно проверить на своем запястье теплую кашу из детской бутылочки моей сестры, прежде чем кормить ее. Но это был не мой голос, потому что он не говорил, как я.
Даже если вы один, вы не одиноки здесь.
Когда я открыла глаза, тропа поманила меня и тишина зашептала снова.
Лети.
Я раскинула руки, как крылья самолета, и опрометью побежала по дороге, мои шлепанцы хлестали по ногам. Я перепрыгивала через корни, ямы и расщелины, мои глаза остры, как у Супермена.
Я шлепнула рукой по березе, на которой когда-то вырезала свои инициалы, мою ладонь обожгло, но я не обращала внимание. Это было лучше, чем качаться на качелях!
Я бы продолжала заниматься этим до самого лодочного сарая, если бы не услышала хруст ветки и отголоски эха впереди.
Первое, что пришло мне в голову, – это дикий кабан дяди Билла. Несколько недель назад дядя Билл слышал кряхтение и рычание по дороге на рыбалку после работы. Я остановилась и поискала самую большую палку, которую могла бы нести, в надежде, что ее удары окажутся громче, чем глухие толчки моего сердца о ребра. Я нашла сломанную ветку размером с бейсбольную биту, но, ударив ей по дереву для пробы, разбила ее на куски и осталась лишь с полицейской дубинкой в руках.