Страница 52 из 64
В подземелье вбежала заплаканная Юлька Цимбалистая.
— Боже, боже, что там творится! В городе акция.
В центре все улицы перекрыты. У кого аусвайсы не в порядке, тех сразу грузят на трамвайные платформы — и за Лычаков, в песчаные овраги, на смерть. А потом сжигают... У вас, под землей, света куда больше, чем наверху.
— Успокойся, Юля,— сказал, подходя к Цимбалистой, Зубарь.— Отольются волку овечьи слезы. Все припомним, решительно все! Верхола нашел свою могилу, найдут собачью смерть и другие гитлерчуки!
Юлька разглядела в полумраке Эмиля Леже.
— Едва добралась к вам, на улицу Калечу, Эмиль. Держите письмо от жены! — Она порылась в корзинке и достала оттуда письмо и небольшой пакет.— Тут чистое белье. Ваша жена сперва разрыдалась, а потом выпытывать стала: «Где мой Эмиль? Где?»— «В лесу, говорю, скрывается».— «Я поеду к нему туда!» — «Нельзя,— говорю.— То далеко, к тому же у вас ребенок. На кого вы его оставите?» Едва уговорила ее не делать глупостей и отпустить меня одну, чтобы «хвост» не потянуть за собой.
— Мерси, мадемуазель Жюли. Гран мерси! — сказал Леже и, принимая пакет и письмо, поцеловал руку Цимбалистой, вызвав явное недовольство Зубаря.
— И для тебя письмо есть,— кивая в сторону Иванны, сообщила Юля.— Татусь твой был у меня. Все допытывался, где ты. А я ему: «Знать ничего не знаю! Решительно ничего не знаю! Как заточили вы ее в тот монастырь, больше, говорю, Иванну не видела». Тогда отец Теодозий написал тебе письмо. «Пусть,— сказал он,— лежит, на тот случай, если Иванна объявится и зайдет».— «Пусть лежит»,— согласилась я.
— Татусь сейчас в городе? — спросила Иванна.
— И долго еще будет в городе. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов-студитов в Кривчицах. Митрополит денег ему дал на лечение... Держи письмо.
Иванна разорвала конверт и поднесла листочек к свету карбидной лампы.
Прочитав письмо, растерянно оглянулась. Журженко встретился с ней взглядом:
— Что-нибудь неприятное?
— Бедный татусь! — Иванна заплакала.
— Ему что-нибудь угрожает? — еще настойчивее спросил Журженко.
— Да вот послушайте,— сказала Иванна, утирая слезы,— что он пишет: «Письмо твое получил. Но где ты» я не знаю, ума не приложу, что думать. Очень тоскую по тебе и хочу действительно верить, что ты у хороших людей. Возможно, через несколько дней я лягу на операцию. Будут снимать катаракту с левого глаза... Как бы мне хотелось перед этим повидать тебя, прижать к сердцу твою родную головку. Ты ведь одна-единственная осталась теперь в моей жизни в это суетное время. Я живу в пятой келье монастыря студитов в Кривчицах. Там совершенно безопасно, если ты захочешь увидеть меня без посторонних глаз. Быть может, «хорошие люди» поймут, что значит отцовское чувство, и не помешают тебе увидеть меня перед операцией. Приходи, моя доченька. В любое время дня и ночи приходи. Жду. Твой татусь».
Письмо было подсказано отцу Теодозию Шептицким. Ни о какой операции, конечно, и речи быть не могло. Старое бельмо на левом глазу ничего общего с катарактой не имело.
При общем молчании обитателей подземелья Иванна сложила письмо и вопросительно посмотрела на капитана.
— Темное дело! — сказал, качая головой, Зубарь.— А что, если это полицейская ловушка?
— Полицейская?! — воскликнула Иванна, вспыхивая.— Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошел на такую подлость!
— Жаль, нет Садаклия,— заметил Зубарь.— Он бы разобрался.
— Отец Теодозий очень плохо выглядит,— тихо сказала Юля.— Он плакал...
— Я пойду к нему! — решила Иванна.
— Погодите, Иванна, вернется из Ровно Садаклий, тогда посоветуемся,— сказал Журженко.
— Ничего мне не сделается! — успокоила его Иванна.— Я в центре города показываться не буду. Доберусь туда околицами.
— Нельзя! — настаивал Журженко.
— Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и уйти!
— А я не разрешаю вам!»Журженко встал, опираясь на палку.
— Не разрешаете? — возмутилась Иванна.— Тогда...— И, схватив платок, она бросилась к выходу.
Прихрамывая, Журженко побежал за ней.
— Иванна! — крикнул он.— Иванна! Банелин, не выпускай!
Крик его прокатился далеким эхом.
— Ну, чего вы хотите? — донесся из темноты голое Ставничей.
Посвечивая фонариком, Журженко подошел к Иванне. Он осветил на минуту ее решительное лицо и, взяв девушку за руку, сказал:
— Не надо! Не делайте глупостей!
— Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.
— Любовь и недоверие не могут уживаться рядом.
— Любовь. Что вы сказали?—смутилась Иванна.
— Не ходите... Иванна, родная,—тихо сказал Журженко.
Всю ночь Иванна не могла уснуть. Все ее мысли были с отцом. На рассвете, воспользовавшись тем, что Банелин, сидящий у замаскированного входа, задремал, она неслышно вынырнула в монастырский сад. Ей удалось, избегая встречи с патрулями, добраться до селения Пасеки.
Кривчицы с церквушкой на околице были уже совсем близко — оставалось только пересечь шоссейную дорогу. Но это было опасно. За дрожжевым заводом, по другую сторону шоссе, находились известные многим Пески — глубокие песчаные овраги, где гитлеровцы убивали людей и сжигали трупы своих жертв. Вскоре после того, как фашисты заняли город, они подвели к Пескам трамвайную линию и по ней преимущественно ночью на открытых платформах — лёрах — привозили тела убитых во Львовском гетто и Яновском лагере смерти или тех, кого намечено было уничтожить на месте, в оврагах.
Район Песков тщательно охранялся несколькими поясами оцепления, и потому, обогнув дрожжевой завод значительно восточнее, Иванна прошмыгнула через шоссе почти у спуска в Винники и стала карабкаться по склонам, поросшим буковым лесом, на Чертовскую скалу.
Наверху Иванна с наслаждением легла в мягкую траву. На трамвае она могла попасть к монастырю студитов за каких-нибудь полчаса, теперь же ей пришлось сделать крюк в добрых пятнадцать километров.
Освещенная утренним солнцем деревянная часовенка церкви и каменное здание монастыря хорошо просматривались отсюда. Полежав немного, Иванна двинулась туда. Вниз сбегать было куда легче, и вскоре она очутилась на поле с копнами сжатой пшеницы.
Пересекая мелколесье и глинистые овраги, она добралась полями до деревянной церквушки, окруженной частоколом и кленами. Миновала ворота, ведущие на погост, и, предвкушая встречу с отцом, быстрее пошла проселочной дорогой, ведущей на монастырское подворье. Внезапно из-за поворота навстречу ей, загораживая путь, вышел Каблак. Его «мазепинка» была надвинута на лоб. Прищурившись, Каблак сказал:
— Приятная встреча, пани Иванна!
«Засада»,— поняла девушка. Она метнулась было назад, но тут как из-под земли выскочили два полицая и крепко схватили ее за руки.
— Спокойненько, пани Иванна,— улыбнулся Каблак.— Спокойненько!
— Тато, тато! — закричала в отчаянии Иванна.
На ее крик открылось окно в монастырской келье, и она увидела своего отца. Прикрывая ладонью глаза от косых лучей солнца, отец Теодозий силился разглядеть, что происходит на дворе. Каблак приказал полицаям:
— Давайте ее до самоходу. Быстро, ну!
Через несколько минут связанная Иванна лежала на полу дребезжащего грузовика «зауэр», а сидящий поодаль в кузове на сосновой скамейке Каблак приговаривал:
— И отца звать не надо было! Все равно он ничем бы пани не помог, только разволновался бы. А у него больное сердце. Жалеть папу надо...
Иванну привезли в следственную тюрьму на улице Лонцкого. Мало кто выходил отсюда живым.
Большинство узников, попадавших «на Лонцкого», исчезали бесследно. Изредка фамилии наиболее видных антифашистов после их расстрела печатались на красных объявлениях, подписанных начальником полиции и СД провинции Галиции бригаденфюрером СС Фрицем Катцманом либо его предшественником — Димом.
На первый допрос Иванны Альфред Дитц пригласил Романа Герету. Штурмбанфюрер, попыхивая сигарой, удобно развалился в мягком кресле за письменным столом следственной комнаты — динстциммера. Читая протоколы предыдущих допросов, он делал вид, что его нисколько не интересует беседа молодых людей.