Формула яда

— Я, иерей Теодозий Ставничий, присягаю господу всемогущему, в троице святой единому, что в разбираемом деле буду говорить чистую правду, ничего к ней не прибавляя и ничего не отнимая. Так помоги мне, боже н это святое Евангелие...

Он наклонился, поцеловал Евангелие, и его седые волосы упали на тисненый золоченый переплет.

— Хорошо, отец Теодозий,— сказал Бучко.— Итак, слова «роты присяги», которые мы услышали сейчас, обязывают вас говорить только правду... Как вы думаете, отец Теодозий, обязательны ли еще для вас напутствия святейшего отца нашего папы римского Пия Двенадцатого о задачах католического действия?

— Конечно, обязательны,— ничего еще не понимая, запинаясь, ответил Ставничий.

— А что говорил нам всем святейший отец о раздвоении совести? — ласково и вместе с тем не без ехидства спросил Бучко.

— Святейший отец предостерегал нас... против таких явлений, когда бывают люди с одной совестью для личной жизни... и с другой совестью в публичных выступлениях...

— Возможны ли подобные явления в нашей пастырской среде? — перебил священника Бучко.

Теряясь в догадках, все еще не понимая, к чему ведет допрос, Ставничий сказал неуверенно:

— Возможны, но нежелательны...

— Не могли бы вы привести примеры подобных нежелательных явлений из жизни собственного деканата?

— Простите, я не понимаю!

— Где ваша дочь, отец Теодозий? — Иван Бучко повысил голос.

— По совету его эксцеленции я оставил...

— Его эксцеленция здесь ни при чем! — выкрикнул Бучко.— И вы его сюда не приплетайте. Отвечайте прямо: где ваша дочь?

— Она пребывала в монастыре игуменьи Веры, но после той ночи, как за ней по недоразумению пришли полицаи, испугавшись, бежала.

— Почему же она бежала? Очевидно, чувствовала какую-то вину перед немецкими властями, не так ли?

— Этого я не знаю,— Ставничий развел руками.— Но думаю, что все это чистейшее недоразумение.

— Вы думаете одно, а факты говорят другое! — сказал Бучко.— Ваша дочь, дочь священника, пастыря Христова, связалась с безбожниками, которые в свое время жестоко преследовали нашу церковь. И не только связалась, но и деянием своим помогла этим антихристам уйти из-под стражи. Вот что сделала ваша дочь, отец Теодозий! — И епископ обвел всех членов консистории гневным взглядом.

— Я понятия не имею об этом,— проронил Ставничий.

— Где сейчас Иванна? — спросил Кадочный.

— Она... Я не знаю точно... Я получил от нее письмо...— пробормотал Ставничий.

— Что она пишет? Говорите правду! — визгливо выкрикнул Бучко и потер оплывший глаз.

— Она пишет... Несколько загадочно... Что находится у хороших людей... Она пишет, что, поскольку ей угрожает полиция, лучше ей на время пребывать в неизвестности. Просит не беспокоиться о ее судьбе...

— Ясно всем? — торжествующе сказал Бучко.— Эти «хорошие люди» превращали храмы божии в колхозные конюшни, бражничали в них, как в последней траттории, поминая имя господа бога нашего всуе, пороча его где только можно, а отец Теодозий послал теперь чадо свое к этим безбожникам на воспитание!

— Ваше преосвященство... Объясните, ради бога! — взмолился Ставничий.

— Вы должны нам объяснить... Вы... Понимаете? — закричал Бучко.— Как это могло случиться, что единственная дочь пастыря божьего, призванного воспитывать прихожан, и прежде всего молодежь, в христианском смирении, попала к нечестивцам, хулящим бога и святую церковь? Мы вправе только за одно это лишить вас сана... Идите!

Когда растерянный, запуганный криком епископа и тягостной, удручающей обстановкой церковного судилища отец Теодозий вышел в приемную, к нему приблизился келейник Арсений и с показным сочувствием тихо сказал:

— Его эксцеленция митрополит Андрей хотел бы вас видеть сейчас...

После визгливого крика епископа Бучко мягкий голос митрополита показался Ставничему особенно ласковым, задушевным.

— Отец Теодозий,— говорил митрополит,— принимая деканат в Тулиголовах, вы дали мне лично обещание в послушании и верности и высказали безусловную готовность сообщать все сведения о ереси, которая заползет в души прихожан. Вы это помните?

— Помню, ваша эксцеленция! — Ставничий опустил голову.

— Почему же о ереси, что свила себе гнездо в вашей собственной семье, я узнаю окольными путями, от людей светских, друзей нашей церкви? Почему вы, старый солдат армии Христовой, почти мой ровесник, не пришли ко мне своевременно, не покаялись? Разве я не смог бы разрешить ваши колебания? Разве я когда-нибудь плохо к вам относился? Были у вас основания чуждаться моего совета?

— Господи! — горячо откликнулся Ставничий.

— Вы понимаете, какую тень бросает вся эта печальная история на вас, на меня, крестного отца вашей дочери, на всю нашу греко-католическую церковь?

— Но ведь я узнал о том, что Иванна убежала из монастыря, когда все это уже свершилось, ваша эксцеленция!

— Хорошо, но почему же она пренебрегла отцовским домом? Может, вы были в сговоре с ней? — и митрополит пытливо взглянул на священника.

— Что вы, ваша эксцеленция!

— Дело сейчас не столько в ее побеге, сколько в том, где она находится. И вы, ее отец, обязаны — Христом-богом заклинаю вас! — обязаны найти дочь, пока не поздно. Это позор! Вы понимаете — позор! Дочь такого уважаемого священника, моя крестница... О боже! Роману Герете я уже послал вызов с фронта...

— Спасибо, ваша эксцеленция!

— Вы благодарите меня, говорите «спасибо»! А сознаете ли вы, что любой другой иерарх на моем месте немедленно бы лишил вас сана?

— Конечно... Ваша доброта...

Митрополит прервал Ставничего:

— А если так, то я вас прошу — разыщите дочь и вызовите ее к себе. Чтобы это было удобнее вам сделать, я поселю вас в монастыре отцов студитов в Кривчицах.

— С ней ничего дурного не станется, ваша эксцеленция?

— Именно от этого дурного я и хочу предостеречь ее, пока не поздно!

— Как же мне поступать дальше? Где я ее найду? Я совершенно теряюсь, ваша эксцеленция!

— Давайте подумаем вместе! — промолвил Шептицкий, постукивая толстым пальцем по инкрустированной поверхности резного столика.— Бог да поможет нам!

Имя бога поминалось в этот вечер и в подземелье. Журженко, поправив перевязку, которую сделала ему Иванна, проникновенно сказал;

— Спасибо, Иванна. Добрая душа у вас.

— Обычная христианская душа,— Иванна тряхнула волосами.

— Неужели без этого прилагательного человек не может быть попросту добр и, не оглядываясь на бога, помогать попавшему в беду?

— Я давно хотела спросить вас, Иван Тихонович, отчего вы не любите нашего бога?

— Хотите начистоту?—Журженко приподнялся на локте.— «Не любите» — не то слово!

— Ну за что же?

— Я отрицаю вашего бога вообще, Иванна, потому что он учит людей безвольно покоряться злу. И не только Христос, а любой бог, всякий кумир, подобно удаву, замораживает волю человека, заставляет его цепенеть... Вы сами вчера слышали рассказ Садаклия. Что происходит сейчас там, наверху, где господствует ваш добрый, всевидящий, призванный облегчать людские страдания бог? Десяток полицаев подводит к открытым могилам тысячи людей. Людей, верующих в бога и надеющихся на его добрую волю! Их заставляют раздеться и лечь ничком на теплые еще тела застрелянных перед ними. И они ложатся. Без ропота. Без сопротивления.

— На пряжечках поясных-то у эсэсовцев написано: «Готт мит унс!» — откликнулся Зубарь.— «С нами бог!» Вот и разберитесь теперь, кому этот бог служит — простым смертным или фюреру Гитлеру и его банде!

— И десяток полицаев расстреливает этих несчастных сверху, в упор, пулями в затылок,— продолжал Журженко.— Почему же они, обреченные, не сопротивляются? Да потому, что до последнего мгновения они уповают на бога! А бог учит: всякая власть от него, и ей надо слепо повиноваться. Разве могли бы гитлеровцы безнаказанно уничтожить миллионы людей, если бы люди верили не в бога, а прежде всего в свои собственные силы, в свою гордость человеческую? Никогда! Бог подвел их к могиле вялыми, напуганными, уже безразличными ко всему. Скажите, неужели вам не понятно, кто воспитал в людях эту тупую покорность? Религия! Давний и верный слуга всех угнетателей!