Страница 3 из 64
В душные ночи немецкой оккупации любой человек, вышедший на улицу без пропуска, мог заранее считать себя смертником.
Гремели в темноте частые выстрелы, и львовяне знали: завтра город недосчитается нескольких врачей, акушерок, бегавших к роженицам, священников, шедших исповедовать умирающих. Даже если у человека по роду его профессии оказывался пропуск, он часто не успевал заикнуться об этом и получал пулю от гитлеровского патруля. А по утрам дворники подбирали в узких улочках трупы горожан.
— Нас фашисты научили так рано ложиться спать! — говорили мне львовяне.— Мы еще автоматически живем «немецкими категориями»!
Ужасны эти слова — жить «немецкими категориями», то есть представлениями, сохранившимися со времен немецкой оккупации.
Несколькими днями позже мы зашли в квартиру, где поселилась вышедшая из лесов семья уроженцев Львова. Отец-адвокат некогда защищал на судебных процессах рабочих. После вторжения фашистов он бежал в лес с двумя дочерьми. Младшей было четырнадцать лет. Старшая, двадцатилетняя, была вдовой. Ее мужа гитлеровцы сожгли в Майданеке.
Семья адвоката вернулась во Львов на второй день после его освобождения Красной Армией. Две ночи они провели на полу в райсовете, потом им дали квартиру на Вулецкой. Раньше ее занимал эсэсовец. В городе устанавливался порядок, и все имущество, брошенное немцами, в том числе и мебель, описывалось и становилось собственностью государства. В квартиру, занятую семьей адвоката, пришел сотрудник районного финансового отдела и переписал всю мебель, оставленную фашистом. Мы пришли в эту квартиру несколько позже. Старик адвокат с изможденным, высохшим лицом и выступающими резко скулами, сидя у окна на белом детском стульчике, листал какую-то потрепанную книгу.
...В разбитое окно врывается солнце, шум улицы. Там зелень, жизнь!
Тянут провод по каштанам связисты.
Мчатся на Самбор машины. Напротив, в овраге, играют, смеются дети. В трамвайном депо два слесаря, взобравшись на крышу вагона с выбитыми стеклами, меняют дугу. Но старик адвокат, придавленный пережитым за годы оккупации, напоминает нам человека, пришедшего из страны смерти. Мы беседуем с его дочерьми, спрашиваем, как они устроились.
— Да вот приходили из финотдела. Переписали мебель. Скоро ее заберут,— безразлично сообщает старшая дочь Зося.
— Купите ее для себя,— советуем мы.
— А, ничего! Пусть берут! Мне ничего сейчас не жалко! — махнув рукой и не слушая нас, говорит Зося.
Мы советуем пойти в финотдел и заявить о своем желании приобрести мебель, но молодая, рано поседевшая женщина упрямо твердит:
— И не буду заявлять! Пусть берут!
Мы продолжаем уговаривать ее поступить по нашему совету.
— Да неужели вы не чувствуете, что мы все еще живем «немецкими категориями»? — вдруг с отчаянием говорит младшая дочь адвоката, видно, не по летам развитая девушка.— Мы привыкли только к унижениям. Я говорила сама сестре: сходи, напиши заявление. А она отказывается...
...Вечером в Красноармейском райсовете я встретил Зоею. В ее печальных темных глазах был уже заметен проблеск новой жизни, возвращающейся веры в себя.
— Я говорила с председателем. Он закрепил мебель за нами,— издали объясняет она.— И еще знаете новость! Отец встретил на улице одного своего подзащитного. Он теперь капитан Красной Армии, а когда-то сидел на скамье подсудимых, во время Луцкого процесса по обвинению в коммунистической пропаганде. Капитан повел отца в коллегию защитников, рекомендовал его на работу. Отец опять будет защитником. Он станет снова человеком. Вы понимаете! Не кротом, прячущимся в землянке, а свободным человеком!
...«Немецкие категории»! Это одна из частей наследства, которое осталось на землях Западной Украины после фашизма.
Взорванные водокачки, разбитые снарядами дома, обрушенные фугасами мосты восстановить легче. Куда сложнее — изломанную, исковерканную психику людей, которых заставляли терять веру в себя, прививая им вакцину рабства, беспрекословного повиновения, лакейской угодливости...
В первые же дни после второго приезда во Львов я познакомился с молодым учителем Омельяном Коником.
— Ужасно тягостные три года прожили! — сказал мне Омельян Коник.— Любой из нас до прихода немцев ставил перед собою какие-либо возвышенные цели. Советская власть дала мне возможность окончить университет, из которого меня было вышибли пилсудчики. Я мечтал остаться в аспирантуре. Все это, принесенное советской властью, досталось нам слишком легко, хотя и представляло собой итог многолетних усилий миллионов советских людей. Теперь я это прекрасно понимаю. Нам, воспитанным в обстановке воинствующего национализма, было особенно радостно творить в этой дружественной атмосфере подлинного национального равноправия. Пришли фашисты — и человек опять сделался ничем. Все, о чем я мечтал ночами, все, к чему стремился, все исчезло с появлением гитлеровцев.
До их прихода во многих львовских семьях родители загадывали, кем будет их сын. Они хотели видеть своих детей образованными. То была законная родительская мечта. На пути ее осуществления возникали препятствия, но мечта оставалась. Она освещала будни светом надежды. Фашизм отнял у всех и эту мечту. Учебные заведения, кроме двух начальных школ да ремесленных училищ, были закрыты. У молодежи, которая стояла в стороне от подпольной работы, оставался один удел — тупое и безразличное существование либо спекуляция.
У меня сейчас такое ощущение, что все эти три года я провел по уши в липкой грязи...
За любое, даже самое невинное, стремление к объединению или самообразованию в кружке друзей грозила смерть. Фашисты понимали, что любое возрождение умственной жизни рано или поздно приведет народ к восстанию. Они старались как можно скорее деморализовать население, развязать его низменные инстинкты. Фашисты закрыли Львовский университет и в то же время разрешили в тысячах экземплярах распространять порнографический журнал «Фаля», «воспевающий красоту женского тела». В фашистских газетах, наряду с объявлениями о пропавших без вести, ищущих работы и квартир, печатались и такие объявления: «Бездетная, независимая 43-летняя вдова с собственной квартирой хотела бы узнать мужчину из низших сфер, до 50 лет, с матримониальной целью».
Или: «Две милые, молоденькие панночки с чудесными глазенками желают познакомиться с теми, кто поможет сделать веселой восемнадцатую весну их жизни».
«Охотно познакомлюсь с невестой, обладающей умом и сердцем, а также и кудряшками. Я молод, уравновешен, люблю жизнь, музыку и правду. Промышленник. Цель — матримониальная. Письма направлять в редакцию— № 24 144».
Последнее объявление было напечатано в фашистской газете «Львiвськi вiсти» еще 10 июля 1944 года, то есть за семнадцать дней до прихода Красной Армии. Какое было дело мещанину до грозных исторических событий? Его интересовали «кудряшки», и это тоже было выгодно фашистам.
«Живи как скот. Обманывай. Следи за модой. Упивайся шумом базара. Пусть самой большой радостью в жизни для тебя будет обман ближнего. Распрощайся с моралью»,— внушали населению города фашисты.
Советских людей, прибывших во Львов с востока сразу же после его освобождения, поражало множество детей, юношей, женщин, стариков, занимавшихся спекуляцией. Мальчик лет двенадцати с утра толкался в базарной пыли, держа раскрытую сотню немецких папирос и напевая: «Экстра-пласки! Экстра-пласки!» Стоило вам замедлить шаги и посмотреть в глаза мальчика — и вы понимали: это глаза старика, прожившего жизнь и ничего пока в ней не узнавшего. В них не проснулась еще детская пытливость, свойственная возрасту.
В августе 1944 года, бродя по Львову, я все время ловил себя на мысли, что здесь совсем недавно бушевала чума. Следы коричневой чумы обнаруживались не только в обрывках немецких афиш или в названиях переименованных улиц, написанных готической вязью, но и в том, что люди, встречая нового человека, немедленно осведомлялись, а кто он: украинец, русский, поляк, еврей? Так, как будто национальность человека была главным мерилом всех его остальных качеств.