Страница 21 из 123
8 Вдруг узнаю: решил совет семейный Отъезда не откладывать Бусейны. Не надрывайся, сердце, потерпи, — Пусть караван скрывается в степи… Рассудок мой ты омрачила бредом, — В игре любой стремишься ты к победам. Одним — любить, другим — терзать безбожно: Стремленья наши противоположны. Как хочешь это чувство назови, — Такой нигде не встретишь ты любви… Приказывай гонцу седлать коня, — Ты душу в дар получишь от меня.
Башшар ибн Бурд
(714–783)1—16. Переводы Н. Мальцевой; 17–22. Переводы Н. Горской
1 Ночь пришла меня баюкать, но забыться я не мог, Тень любимой мне предстала, сердце сжалося в комок. А когда сказал я милой: «О души моей рассвет, Будь щедра со мною!» — скрылась, не сказав ни «да», ни «нет». Дай же мне забвенье, Абда! Я пока еще не тень И не умер, хоть от страсти умираю каждый день. Так ослаб и похудел я, что, когда к тебе пойду, Может статься, и от ветра по дороге упаду. Но смеется над любовью безответною судьба, Нацепив ошейник с меткой на меня, как на раба. 2 Весь день меня друг упрекал за безумную страсть, Пустые упреки! О, как тут в унынье не впасть? Сказал он: «Опомнись!» Но я отвечал: «Никогда!» Сказал он: «Как видно, вы с нею лишились стыда, О вас же судачат повсюду!» — «А хоть бы и так, От встреч отказался бы только последний дурак!» Грешу, не грешу — что за дело другим до того? Ведь это касается только меня одного! Так тюрки, напав, обвиняют хазар за налет… Святоши! Злословили б лучше на собственный счет! Дождусь я — и камень, пожалуй, разинувши рот, В безумстве любви упрекать меня тоже начнет! Мне хватит того, что сказала моя госпожа, Чей взор поражает быстрее копья и ножа, Того, что она, целомудрие строго храня, Беседу прервав, вдруг сама целовала меня И так пожимала мне руку, бледнея как мел, Что след от пожатья ожогом на коже горел. Когда же вдвоем оставались мы с ней взаперти, Губами касался я шелка на нежной груди, И тонкий браслет, зазвенев, тишину разбивал, Когда я дыханье ее в поцелуе впивал, Когда ее руки слабели и на пол она Садилась без сил, как садится за горы луна, И, плача, шептала: «Бесстыдник, вставай! Уходи! Свидетель аллах, я пригрела змею на груди! Откуда узнал ты, что нянюшка нынче уйдет? Едва она скрылась, как ты постучал у ворот. Спаси меня, господи, сжалься! Любою ценой Не дай соблазнителю верх одержать надо мной. Он трезв, но похож на хмельного, он смел и силен, Сломал, как игрушку, браслет мой серебряный он. О, горе мне, горе! Как справлюсь я с этой бедой? Все щеки уже исцарапал он мне бородой!.. Что сделали б родичи, если б увидели нас! Тогда и всевышний тебя бы от смерти не спас. Смотри, что творится с губами! Что делать теперь? Как в этаком виде открою я матери дверь? Ах, что с нею будет! Разбойник, что будет тогда? А люди узнают? Я, верно, сгорю от стыда. Грабитель! О, как я могла уступить грабежу? Мать скоро вернется, и что же я, дерзкий, скажу?..» И я отвечал ей: «Не бойся, о радость души! „Меня укусила пчела с коготками“, — скажи». Хотя догадается самый последний осел, Что больше на свете таких не отыщется пчел. 3 Когда приятель говорит: «Не надо, не спеши!» — Еще сильнее скорбный стон отвергнутой души. Страсть к Суде разум отняла, затмила белый свет. В душе красавицам иным отныне места нет. Как до сих пор от мук моих не содрогнулась твердь? Клянусь аллахом, что они еще страшней, чем смерть. Готов с заката до зари я говорить о ней, Она во мне, как нож врага, и сердцу все больней. За что она отмстила мне? Я верен ей, как был, И молча тайны наших встреч в душе похоронил. 4 Селима, любовь моя! Там, далеко средь пустыни, Львы Бену Кейн охраняют шатры твои ныне. Чуть не разбилась душа моя в приступе муки — Так зазвенел на ветру колокольчик разлуки. Дочь человека, чье имя я в тайне оставил (Чтобы народ ненароком его не ославил), — Небом клянусь, если б встретил однажды тебя я — Счет позабыв, целовал бы, от жажды сгорая! Требовал долг я отдать, но красавица ловко Сердце мое забрала и пропала, плутовка! Стал я подобен ослу, что пошел за рогами, Но без ушей был оставлен, бедняга, врагами. 5 О друг мой верный, о халиф, что скажешь ты о той, Из-за кого я жажду так, что почернел душой? Я ночь над чашею провел и боль топил в вине, Безумный ветер бушевал и буйствовал во мне. Одни лишь письма и мечты, и больше ничего Меж нами не было, и вот — все пусто и мертво. О виночерпий, до краев наполни мой бокал! Она священна, я ж святынь ничем не осквернял. О Сельма, о запретный сон! Уйдя от зорких глаз, Подобным райскому — вином я тешился не раз, В селеньях Сирии оно томилось взаперти И в девстве старилось, чтоб мне теперь с ума сойти. Его тончайший аромат пьянит меня мечтой, Как дуновенье ветерка, целебных трав настой, Но заболеет сразу тот, кто к горлышку приник — Вот голова его горит, вот онемел язык, Вот он повержен, на земле, не шевельнет рукой, Глаза блуждают, а в душе — и ветер и покой. Он недвижим, но чаша мчит по воле волшебства И убивает по пути движенья и слова. Пока он пьет еще вино и в неге возлежит, Забыв и то, что суждено, и то, что надлежит, Иссякнет золото, и вдаль уйдут его стада, И не вернутся никогда ни радость, ни года. Тебя оставив в полусне, иссякнет и вино, Но, усыпив других, не спит, а бодрствует оно, И, став безумным и больным, заплачешь ты навзрыд, Когда оно, сжигая кровь, по жилам побежит.