Хуайнаньцзы

Форма изнашивается, а дух не подвержен изменениям, потому что, опираясь на неизменяющееся, откликается изменяющемуся. Происходит тысяча превращений, тьма перемен, и нет им конца. Изменяющееся вновь возвращается в бесформенное, неизменяющееся же рождено вместе с небом и землей.

Когда дерево умирает, зелень оставляет его. Разве то, что заставляет дерево жить, дерево же? А наполняющее форму ведь не форма же? Вот почему то, что порождает жизнь, никогда не умирает, а умирает только то, что им порождено; то, что изменяет вещи, само не изменяется, а изменяется лишь то, что им преобразовано.[264] Презри Поднебесную, и с духа спадут оковы; пренебреги вещами, и сердце освободится от сомнений; уравняй жизнь и смерть, и воля обретет бесстрашие; уподобишься ходу изменений и превращений, и взор твой обретет ясность.

То, что для массы людей есть только пустые слова, я намерен разложить по родам и пристально рассмотреть.

Наслаждение быть владыкой происходит от возможности полного удовлетворения желаний глаз и ушей, удовольствий тела и плоти. Ныне считаются красивыми высокие башни и многоярусные беседки, а при Яо были простые нетесаные балки, невыделанные карнизы; считаются прекрасными драгоценные диковинки, невиданные редкости, а при Яо ели простой рис и просо да похлебку из ботвы; считаются приятными узорчатая парча и белый лисий мех,[265] но Яо прикрывал тело холщовой одеждой, спасался от холода оленьей шкурой. Предметы, необходимые для жизни, не надо умножать, с прибавлением их удваиваются печали. Поэтому [Яо] передал Поднебесную Шуню так, как будто освободился от тяжелой ноши, и не просто на словах – поистине ему с ней нечего было делать. Это вот и есть средство презреть Поднебесную. Юй, объезжая [Поднебесную] и будучи на юге, переправлялся через Реку. Желтый дракон поднял его лодку на спину, люди в лодке перепугались так, что то краснели, то бледнели. Тогда Юй весело сказал: «Небо дало мне жизнь. Я истощил силы, служа народу. Жизнь – обуза, а смерть – возвращение. Стоит ли напрасно возмущать свой покой?» Юй посмотрел на дракона, словно на какую-нибудь ящерицу, и даже не изменился в лице, а дракон прижал уши, вильнул хвостом и исчез. Юй конечно же умел презирать вещи.

Чжэнская шаманка гадала Хyцзы Линю по лицу.[266] Результат сказала Лецзы, и тот, плача, отправился к Хyцзы поведать о беде. А Хyцзы жил, опираясь на свою небесную и земную природу, отношения имени и сущности его не занимали, ибо пpужина жизни запускается не снаружи, а внутри.[267] Он смотрел на жизнь и на смерть как на равные вещи. Цзы Цю было пятьдесят четыре года, когда у него вырос горб. Позвоночник вздыбился над макушкой, подбородок упирался в проваленную гpудь, бедра торчали вверх; фаллос, приходя в волнение, упирался в небо. Он подполз на четвереньках к колодцу и воскликнул: «Великолепно! Творящее изменения сделало меня таким пригожим!» Для него все изменения и превращения были равны.[268]

Поэтому, взирая на путь Яо, понимаешь ничтожество Поднебесной; видя волю Юя, понимаешь ее незначительность; вникая в рассуждения Хуцзы, познаешь равенство жизни и смерти; видя Цзы Цю, убеждаешься в равенстве всех изменений. Поэтому совершенный человек стоит, опираясь на неколебимую колонну, идет по нескончаемой дороге, пользуется неиссякаемой казной, учится у бессмертного учителя. Куда бы ни направлялся, все пройдет; во что бы ни уперся, все преодолеет. Жизнь считает недостойной того, чтобы тревожить свою волю, смерть – чтобы омрачать свой дух. Вытягивается и сокращается, поднимается и опускается покорный судьбе, послушно следует ее поворотам. Беда и счастье, польза и вред, тысячи изменений, тьма превращений – разве достойно что-нибудь из них страданий сердца?!

Такой хранит изначальную простоту, бережет кристальную чистоту. Как кузнечик сбрасывает свой покров, как змея меняет кожу, странствует в Высшей чистоте, взмывает ввысь и остается один, забывшись, вступает в тьму. Если даже фениксы не могут поспеть за ним, то что уж говорить о перепелках! Власть, положение, титул, жалованье – разве способны они возбудить его волю? Яньцзы во время присяги Цуй Чу под угрозой смерти не изменил долгу.[269] Чжи и Хуа[270] шли в смертельный бой, а правитель Цзюя не смог их остановить щедрой взяткой. На Яньцзы можно было воздействовать милосердием, но нельзя было принудить силой. Чжи и Хуа могли остановиться из-за долга, но их нельзя было прельстить выгодой. Если долг велит благородному мужу умереть, его не остановить ни богатством, ни знатностью; если долг повелевает действовать, то его не запугать угрозой смерти. Если уж ради исполнения долга остаются непреклонными, то тем более непреклонны те, кто вообще не связан вещами, и еще более те, кто пребывает в недеянии!

Яо не дорожил Поднебесной, поэтому и передал ее Шуню; царевич Чжа[271] не слишком высоко ставил обладание царством, поэтому и уступил престол; Цзы Хань[272] не считал нефрит богатством, поэтому и не принял сокровища; У Гуан[273] не захотел сохранить жизнь, поступившись долгом, потому и бросился в пучину. С этой точки зрения высшее благородство не зависит от пожалований, высшее богатство не зависит от имущества: нет ничего более Поднебесной, однако была отдана другому; нет ничего роднее тела, однако было брошено в пучину. За вычетом сказанного ничто не достойно того, чтобы его домогаться. Таких называют освободившимися от пут. Освободившиеся от пут не дорожат Поднебесной.

Если вникнуть в доводы совершенного человека, вдуматься в суть изначальных дао и блага, а затем обратиться к поступкам пошлой толпы, то поистине становится стыдно! По сравнению с поступком Сюй Ю что стоят «Золотая перевязь» и «Леопардовый колчан»![274] Яньлинский Цзицзы не принял царства У, и тяжущиеся из-за свободных земель[275] устыдились. Цзы Хань не прельстился драгоценным нефритом, и спорящие из-за долговых обязательств были пристыжены. У Гуан не захотел пачкаться грязью современного мира,[276] и алчные и трусы задумались. Поистине, не встретившись с людьми высокой чести, не знали бы, что жизнь недостойна того, чтобы ее жадно домогаться; не услышав великих речей, не знали бы, что Поднебесная не представляет достаточной выгоды.

Так, собравшиеся у бедного деревенского алтаря бьют в тазы, хлопают по стенкам кувшинов, вторя друг другу, поют – и считают это радостью. А когда бы они попробовали ударить в барабан цзяньгу,[277] зазвонить в великий колокол, то сердце их содрогнулось бы и они устыдились бы своих тазов и кувшинов. Те, кто бережно хранит Песни и Предания, совершенствует свое знание канонов, но не проник в смысл совершенных речений, подобны бьющим в тазы и хлопающим по стенкам кувшинов; а те, кто старается ради Поднебесной, подражают бьющим в барабан цзяньгу. Почет и власть, преуспеяние и выгода – это для всех предмет вожделений, но дай им в левую руку Поднебесную, а правой пусть перережут себе горло, ведь и глупец не согласится. Значит, жизнь дороже Поднебесной?!

Мудрец ест столько, сколько нужно для поддержания дыхания; одевается так, чтобы прикрыть тело; удовлетворяет естественные потребности, не нуждаясь в лишнем. Нет Поднебесной – это не нанесет ущерба его природе, есть Поднебесная – это не нарушит его гармонии. Есть Поднебесная, нет ли – ему все едино. Пожалуй ему хоть житницы Аоцан,[278] отдай большие и малые реки – он проголодается и поест, почувствует жажду и напьется. То, что вошло в его чрево, не больше плетенки каши да ковша воды, а он сыт, запасы же Аоцана не уменьшились; он утолил жажду, воды же больших и малых рек не оскудели. Есть они – он не станет более сыт, нет их – он не будет голоден, они для него все равно что амбар для зерна, что колодец во дворе.

264

Фрагмент близок к «Лецзы».

265

…белый лисий мех – особенно дорого ценившийся белый мех с гpудки лисы, использовавшийся для халатов.

266

Нижеследующий фрагмент встречается также в «Лецзы», а также в «Чжуанцзы». Хyцзы Линь (он же Хуцюцзы Линь, или Хyцзы) родом из царства Чжэн, по одной из версий – учитель Лецзы. Жил приблизительно в VI–V вв. до н. э.

267

…пpужина жизни запускается не снаружи, а внутри – т. е. жизнь определяется «внутренним», а «внешнее» есть лишь его оболочка.

268

Сходный портрет горбуна см. в «Чжуанцзы».

269

Яньцзы (Янь Ин) – государственный деятель царства Ци (ум. в 493 г. до н. э.). Традиция приписывает ему авторство сочинения «Яньцзы чунь цю». Цуй Чу – циский дафу, известный тем, что убил циского Чжуан-гуна, нарушив долг слуги перед господином. Затем стал министром нового правителя – Цзин-гуна. По традиции народ должен был присягнуть ему в верности. Присяга начиналась словами: «Если я не буду верен Цуй Чу…» Яньцзы же вместо этого отчетливо произнес: «Если я не буду верен своему господину и родным алтарям…», что, по существу, было равносильно отказу принять присягу.

270

Чжи и Хуа – циские воины, сражавшиеся до конца за своего господина (VII в. до н. э.).

271

Царевич Чжа (он же Цзи Чжа) – младший сын уского Шоумэн-гуна (594 г. до н. э.), пользовался славой мудрого и достойного человека. Отец хотел возвести его на престол, но он отказался. Затем братья уступали ему престол, но он также отказался. В конце концов покинул царство У, бежал в Яньлин и больше никогда не возвращался на родину. Известен также под именем Яньлинский Цзицзы (Яньлинский Учитель Цзи).

272

Цзы Хань (VIII в. до н. э.) отказался принять драгоценный нефрит в подарок, сказав, что не понимает его ценности и пусть уж лучше он останется у того, кто видит в нем богатство. Однако человек, принесший нефрит, сказал, что этого богатства не хватит ему на уплату деревенских податей. Тогда Цзы Хань взял нефрит в погашение долгов, а затем велел вернуть его обратно.

273

У Гуан, по преданию, отказался принять престол, который ему, как достойному, предлагал Тан, и, оскорбившись самим этим предложением, покончил с собой, бросившись в воды реки Лу. Тан свергнул Цзе военной силой и за это осуждается традицией. У Гуан считал для себя постыдным пользоваться почетом у неправедного владыки. Цзе (или сяский Цзе), по преданию, последний правитель династии Ся (III–II тыс. до н. э.), в традиции за ним закрепилась слава жестокого и порочного правителя, так же как и за последним правителем династии Шан-Инь – Чжоу-синем (или иньским Чжоу).

274

«Золотая перевязь» («Цзинь тэн») Чжоу-гуна – Чжоу-гун был младшим братом У-вана, основателя династии Чжоу, его верным помощником в укоренении новой династии. Когда У-ван был при смерти, Чжоу-гун, опасаясь за судьбу молодого государства, молил предков о том, чтобы они взяли его жизнь взамен жизни У-вана. Текст этой молитвы, «перевязанный золотым шнуром» («цзинь тэн»), хранился в закрытом ларце. После смерти У-вана Чжоу-гун стал регентом при Чэн-ване, его малолетнем сыне, и был оклеветан недругами, требовавшими его изгнания. Тогда-то и был обнаружен ларец, и всем стала очевидна преданность Чжоу-гуна. Об этих событиях рассказывает глава «Золотая перевязь» («Цзинь тэн») «Шу цзина».

«Леопардовый колчан» («Бао тао») – одна из глав «Шести колчанов» («Лю тао»), сочинения по военному искусству, приписываемого традицией Тай-гуну (он же люйский Шан, Тай-гун Ван, Учитель Шан-фу и др.), наставнику У-вана.

275

Свободные земли, т. е. незапаханные. Здесь имеется в виду предание о многолетней тяжбе между правителями царств Юй и Жуй (XII в. до н. э.) из-за пахотных земель. Чтобы разрешить свой спор, они пошли в царство Чжоу к добродетельному Вэнь-вану. Там они увидели, что никто не спорит друг с другом: путники уступают друг другу дорогу, земледельцы на полях – межи. Устыдившись, они вернулись домой и оставили спорные земли свободными.

276

У Гуан, отказываясь от престола, сказал Тану: «Свергнуть высшего – нарушить долг… Если другой, рискуя, шел на преступление, мне пожинать его выгоду – значит стать бесчестным».

277

Барабан цзяньгу – красиво украшенный барабан, укрепленный на стержне с фигурными изображениями птиц и львов.

278

Аоцан – государственные житницы, учрежденные Цинь Ши-хуаном, первым государем первой древнекитайской империи Цинь, просуществовавшей с 221 г. по 206 г. до н. э.