Страница 64 из 82
И он сказал матери:
– Возьми, мама, Чижика.
– Taiser-vous! [17] – заметила мать.
И, принимая серьезный вид, продолжала допрос:
– У кого ты прежде был денщиком?
– Вовсе не был в этом звании, вашескобродие.
– Никогда не был денщиком?
– Точно так, вашескобродие. По флотской части состоял. Форменным, значит, матросом, вашескобродие…
– Зови меня просто барыней, а не своим дурацким вашескобродием.
– Слушаю, вашеско… виноват, барыня!
– И вестовым никогда не был?
– Никак нет.
– Почему же тебя теперь назначили в денщики?
– По причине пальцев! – отвечал Федос, опуская глаза на руку, лишенную большого и указательного пальцев. – Марса-фалом оторвало прошлым летом на «конверте», на «Копчике»…
– Как муж тебя знает?
– Три лета с ими на «Копчике» служил под их командой.
Это известие, казалось, несколько успокоило барыню. И она уже менее сердитым тоном спросила:
– Ты водку пьешь?
– Употребляю, барыня! – признался Федос.
– И… много ее пьешь?
– В плепорцию, барыня.
Барыня недоверчиво покачала головой.
– Но отчего же у тебя нос такой красный, а?
– Сроду такой, барыня.
– А не от водки?
– Не должно быть. Я завсегда в своем виде, ежели когда и выпью в праздник.
– Денщику пить нельзя… Совсем нельзя… Я терпеть не могу пьяниц! Слышишь? – внушительно прибавила барыня.
Федос повел несколько удивленным взглядом на барыню и промолвил, чтобы подать реплику:
– Слушаю-с!
– Помни это.
Федос дипломатически промолчал.
– Муж говорил, на какую должность тебя берут?
– Никак нет. Только приказали явиться к вам.
– Ты будешь ходить вот за этим маленьким барином, – указала барыня движением головы на мальчика. – Будешь при нем нянькой.
Федос ласково взглянул на мальчика, а мальчик на Федоса, и оба улыбнулись.
Барыня стала перечислять обязанности денщика-няньки.
Он должен будить маленького барина в восемь часов и одеть его, весь день находиться при нем безотлучно и беречь его как зеницу ока. Каждый день ходить гулять с ним… В свободное время стирать его белье…
– Ты стирать умеешь?
– Свое белье сами стираем! – отвечал Федос и подумал, что барыня, должно быть, не очень башковата, если спрашивает, умеет ли матрос стирать.
– Подробности всех твоих обязанностей я потом объясню, а теперь отвечай: понял ты, что от тебя требуется?
В глазах матроса скользнула едва заметная улыбка.
«Нетрудно, дескать, понять!» – говорила, казалось, она.
– Понял, барыня! – отвечал Федос, несколько удрученный и этим торжественным тоном, каким говорила барыня, и этими длинными объяснениями, и окончательно решил, что в барыне большого рассудка нет, коли она так зря «языком брешет».
– Ну, а детей ты любишь?..
– За что детей не любить, барыня. Известно… дитё. Что с него взять…
– Иди на кухню теперь и подожди, пока вернется Василий Михайлович… Тогда я окончательно решу: оставлю я тебя или нет.
Находя, что матросу в мундире следует добросовестно исполнить роль понимающего муштру подчиненного, Федос по всем правилам строевой службы повернулся налево кругом, вышел из столовой и прошел на двор покурить трубочку.
III
– Ну что, Шура, тебе, кажется, понравился этот мужлан?
– Понравился, мама. И ты его возьми.
– Вот у папы спросим: не пьяница ли он?
– Да ведь Чижик говорил тебе, что не пьяница.
– Ему верить нельзя.
– Отчего?
– Он матрос… мужик. Ему ничего не стоит солгать.
– А он умеет рассказывать сказки? Он будет со мной играть?
– Верно, умеет и играть должен…
– А вот Антон не умел и не играл со мной.
– Антон был лентяй, пьяница и грубиян.
– За это его и посылали в экипаж, мама?
– Да.
– И там секли?
– Да, милый, чтобы его исправить.
– А он возвращался из экипажа всегда сердитый… И со мной даже говорить не хотел…
– Оттого, что Антон был дурной человек. Его ничем нельзя было исправить.
– Где теперь Антон?
– Не знаю…
Мальчик примолк, задумавшись, и, наконец, серьезно проговорил:
– А уж ты, мама, если меня любишь, не посылай Чижика в экипаж, чтобы его там секли, как Антона, а то и Чижик не будет рассказывать мне сказок и будет браниться, как Антон…
– Он разве смел тебя бранить?
– Подлым отродьем называл… Это, верно, что-нибудь нехорошее…
– Ишь, негодяй какой!.. Зачем же ты, Шура, не сказал мне, что он тебя так называл?
– Ты послала бы его в экипаж, а мне его жалко…
– Таких людей не стоит жалеть… И ты, Шура, не должен ничего скрывать от матери.
При разговоре об Антоне Анютка подавила вздох.
Этот молодой кудрявый Антон, дерзкий и бесшабашный, любивший выпить и тогда хвастливый и задорный, оставил в Анютке самые приятные воспоминания о тех двух месяцах, что он пробыл в няньках у барчука.
Влюбленная в молодого денщика Анютка нередко проливала слезы, когда барин, по настоянию барыни, отправлял Антона в экипаж для наказания. А это частенько случалось. И до сих пор Анютка с восторгом вспоминает, как хорошо он играл на балалайке и пел песни. И какие у него смелые глаза! Как он не спускал самой барыне, особенно когда выпьет! И Анютка втайне страдала, сознавая безнадежность своей любви. Антон не обращал на нее ни малейшего внимания и ухаживал за соседской горничной.
Куда он милее этого барынина наушника, противного рыжего Ивана, который преследует ее своими любезностями… Тоже воображает о себе, рыжий дьявол! Проходу на кухне не дает…
В эту минуту ребенок, бывший на руках у Анютки, проснулся и залился плачем.
Анютка торопливо заходила по комнате, закачивая ребенка и напевая ему песни звонким, приятным голоском.
Ребенок не унимался. Анютка пугливо взглядывала на барыню.
– Подай его сюда, Анютка! Совсем ты не умеешь нянчить! – раздражительно крикнула молодая женщина, расстегивая белою пухлою рукой ворот капота.
Очутившись у груди матери, малютка мгновенно затих и жадно засосал, быстро перебирая губенками и весело глядя перед собою глазами, полными слез.
– Убирай со стола, да смотри, не разбей чего-нибудь.
Анютка бросилась к столу и стала убирать с бестолковой торопливостью запуганного создания.
IV
В начале первого часа, когда в порту зашабашили, из военной гавани, где вооружался «Копчик», вернулся домой Василий Михайлович Лузгин, довольно полный, представительный брюнет, лет сорока, с небольшим брюшком и лысый, в потертом рабочем сюртуке, усталый и голодный.
В момент его прихода завтрак был на столе.
Моряк звонко поцеловал жену и сына и выпил одну за другой две рюмки водки. Закусив селедкой, он набросился на бифштекс с жадностью сильно проголодавшегося человека. Еще бы! С пяти часов утра, после двух стаканов чая, он ничего не ел.
Утолив голод, он нежно взглянул на свою молодую, приодетую, пригожую жену и спросил:
– Ну что, Марусенька, понравился новый денщик?
– Разве такой денщик может понравиться?
В маленьких добродушных темных глазах Василия Михайловича мелькнуло беспокойство.
– Грубый, неотесанный какой-то… Сейчас видно, что никогда не служил в домах.
– Это точно, но зато, Маруся, он надежный человек. Я его знаю.
– И этот подозрительный нос… Он, наверное, пьяница! – настаивала жена.
– Он пьет чарку-другую, но уверяю тебя, что не пьяница, – осторожно и необыкновенно мягко возразил Лузгин.
И, зная хорошо, что Марусенька не любит, когда ей противоречат, считая это кровной обидой, он прибавил:
– Впрочем, как хочешь. Если не нравится, я приищу другого денщика.
– Где опять искать?.. Шуре не с кем гулять… Уж бог с ним… Пусть остается, поживет… Я посмотрю, какое это сокровище, твой Чижик!
– Фамилия у него действительно смешная! – проговорил, смеясь, Лузгин.
– И имя самое мужицкое… Федос!
– Что ж, можно его иначе звать, как тебе угодно… Ты, право, Маруся, не раскаешься… Он честный и добросовестный человек… Какой фор-марсовой был!.. Но если ты не хочешь – отошлем Чижика… Твоя княжая воля…