Страница 38 из 39
На процессе Алины Витухновской через тридцать лет после суда над Бродским судья спрашивает поэтессу: «Где вы работаете?» Ответ: «Пишу стихи». Вопрос: «А разве это работа?» Типичный фашистский вопрос. После таких задачек уже начиналось сжигание книг.
На суде над Валерией Новодворской прокурор спрашивает: «Скажите, почему вы оскорбили русский народ?» Ответ: «В своей статье я процитировала Достоевского». — «Ладно, с Достоевским мы разберемся позже, сейчас вы скажите, зачем вы оскорбили русский народ?..» Как все повторяется — времена, народы, страны.
Два месяца назад в Стамбульском федеральном суде недоумевающий редактор книги статей «Свобода слова в Турции» восклицает: «Но этот процесс напоминает мне процесс Кафки!..» «Так, стоп, — говорит судья. — Вы оскорбили суд — год тюремного заключения». И если я разделил открыто его мнение в суде, то и мне сказали, что если я появлюсь на территории Турции в ближайшие полгода, то буду арестован… Стоп, но это уже…
Нет, все правильно. Если существуют правила игры, то надо играть по ним, но правила есть только для нас, а для них нет. Вернее, они их тоже знают, но играют без них. Настоящей свободы слова нет нигде, есть только степень свободы и возможность открыто бороться за эту свободу. Что ж, спасибо и за это. И это там, где мы говорим, что как будто бы есть демократия. Хотя что такое настоящая демократия, по-моему, не знает никто. Есть научные представления, есть практические. Мы чувствуем всегда лучше всего шкурой, хотя метафора — аксессуар искусства — говорит о ней сильнее всего. Как-то великий премьер Уинстон Черчилль сказал: «Когда вы сидите утром на кухне и пьете свой ежедневный кофе, и вдруг в дверь вашего дома кто-то постучал, и вы уверены, что это только почтальон, и никто больше, — это и есть демократия».
Сицилийский тост
Сицилия настолько ассоциируется в нашем сознании только с мафией, что когда я был приглашен на поэтический фестиваль в Палермо, то думал, что соревноваться будут поэты не в краснословии, а в опознании теней сошедших с арены отцов итальянской «коза ностры». Но когда я поселился в маленьком местечке Манделла на роскошной широкой постели частной виллы с ленивой от жары и дремы прислугой, то понял, что никто меня не будет заставлять делать то, чего я не хочу.
На утреннем кофе я встретил участников чтений и успокоился совсем — нобелевский лауреат из Мексики Октавио Паз, два незнаменитых американца, Борис Чичибабин. Вилла была окружена великолепным садом, где уже с утра начали устанавливать стулья для слушателей, помост для гостей, ну и конечно, рояль. После завтрака пришел устроитель и спросил, нет ли у нас каких-либо желаний, ну, там, поехать куда или увидеть кого… Я неожиданно ляпнул: «Поговорить бы с шефом местной полиции», — и тут же забыл об этом, скрывшись под яркими тентами горячего пляжа. Зеленое Тирренское море было настолько соленым, что глаза были настолько красными после купания, что, как говорилось в старом анекдоте, я мог прятаться в помидорах. Вдруг я услышал шорох ног и крики поиска с моей фамилией на итальянских устах. Я понял, что, очевидно, здесь, как в Грузии, исполняется любое желание гостя, даже и оброненное неловко, — это приехал полицейский, чтобы забрать меня для разговора с шефом карабинеров города Палермо, звучащем в моем мозгу чрезвычайно романтично в связи с почти мистическими слухами о красотах, страхах и так далее. Когда мы проезжали мимо одной из новых площадей, водитель показал мне пальцем и сказал на итальянском английском: «Смотри, это памятник жертвам мафии». И я увидел в центре площади высокие прямоугольные куски железа, вытянутые к небу в виде разлистанной книги. Ни надписи, ни обозначения. Просто все знают. Слишком современно, подумал я… Узнав, что я из Москвы, высокопоставленный полицейский чин, облаченный в истинную форму итальянского защитника закона, долго вспоминал о днях, проведенных в Москве, вежливо говорил о наших переменах. Я ему также отвечал. Наконец, задал свой коронный вопрос, идиот: ну а как здесь, как знаменитая мафия… Он не удивился и запросто объяснил мне, что работает шефом карабинеров в Палермо вот уже десять лет и за это время только пять убийств — трое полицейских и два мафиози были застрелены в перестрелках, да еще два или три побега из тюрьмы Палермо. А вообще, сказал он, все изменилось — мафия ушла с улиц, она не опасна для простых людей, она ушла в строительный и наркобизнес на высокие этажи. Мы потолковали еще о чем-то, и он сказал, что будет сегодня на вечернем приеме в честь приглашенных поэтов и вызвал своего помощника, приказав ему отвезти меня на виллу. Когда мы ехали, я спросил его: «Ну, он шеф, ему положено так говорить о делах гостю, но ты ведь, я вижу, человек из народа, что ты скажешь о мафии?» Он лукаво посмотрел на меня и коротко сказал: «Здесь ничего нет, вся мафия там, наверху, в Риме». И он показал большим пальцем вверх, да так резко, что чуть не пробил крышу своего полицейского «фиата».
Вечер поэзии прошел при полном собрании людей, южных запахов, цикад, сверчков и красивых женщин в сопровождении вечных седых мальчиков. Октавио Паз был увенчан лавровым венком лауреата. А все мы читали свои стихи на родном языке и в переводах на итальянский в его честь.
Черная сицилийская ночь с приколотыми брошками звезд становилась прохладней к полуночи, и наконец начался банкет. Одним из ведущих на нем был мой дневной собеседник. Он был в гражданском костюме и поэтому вольничал. Один из его тостов прозвучал так: сегодня я беседовал с одним из участников фестиваля поэзии, он очень интересовался сицилийской мафией, и поэтому я не буду называть его имя. Но хочу сказать всем то, что не сказал ему, — мафия есть в каждой стране, так давайте же выпьем за то, чтобы нами не правила мафия дураков…
Неделю после этого я прожил в Риме на итальянской квартире Октавио Паза, куда он меня пригласил. Мы говорили о русской поэзии, и Октавио очень интересовался последними днями Маяковского. Я же гулял поздними вечерами по Дольче Вита, пил красное вино и все думал и думал о тосте шефа карабинеров города Палермо…
Это слово начало бытовать на Сицилии где-то с шестидесятых годов прошлого столетия. Вначале оно писалось с двумя буквами «ф» — маффия, но с течением времени одно «ф» выпало. Слово «мафия» в те времена означало «смелый, храбрый». Вероятно, это было связано с сопротивлением пришельцам, которые пытались на протяжении долгой истории эксплуатировать аборигенов. Слово «мафиозный» в те же времена означало «грациозный, хрупкий, красивый». Примерно то же, что французы определяют словом «шик».
До сих пор слово «мафия» трактуется как тайная организация, возникшая в конце восемнадцатого века на Сицилии. Однако смысл перебросился и на другие континенты. В начале двадцатого века этим словом начали называть некоторые гангстерские организации, крупнейшей из который была в Америке «коза ностра» (наше дело).
Наиболее научная трактовка этого понятия дается так: совокупность больших или маленьких групп, связанных между собой круговой порукой, которые своими действиями стараются подменить государственную власть и правосудие.
В Италии слово «мафия» ассоциативно связывается с сицилийской мафией. Но существует еще в Италии и неаполитанская мафия под названием «каморра», а также сардинская мафия, называющаяся «ндрангета».
Таланты, полковники и кое-что еще…
Мы живем в едином пространственно-временном континууме. Круто завернул, но это так. Ведь если вы возьмете стакан воды и войдете с ним в море, то где все это происходит — в море или в стакане? И вообще, когда я купаюсь в собственной ванне, то меня не покидает чувство, что я купаюсь в Мировом океане, и то правда, ибо вся вода на земле связана между собою реками, облаками, дождями, трубами, слезами. И действительно, в Мировом океане. Так и вся история помещается в одной человеческой голове, а значит, происходит она только-только вчера, только-только сегодня, только-только завтра.