Левый полусладкий

А я лежал и думал, как мне все-таки вручить письмо-протест, чтобы оно достигло адресата. На одной из вечеринок с писателями я решил расколоться о моей миссии переводчице русской литературы на испанский. Как мне сказали, она была близка к кругам самого. Конечно, я рисковал, но расчет оказался точен. Я сказал ей, что если у меня письмо не примут и не освободят Герберта Хереца, то русская интеллигенция неправильно поймет, а в новые времена — это отказ в материальной помощи Кубе со стороны России. Я понимал, что она и дальше намерена переводить русскую литературу и не заинтересована в ссоре с нашими писателями. Тем не менее в день большой конференции всех деятелей культуры Кубы, председателем которой был Абель Приэте, я очень волновался, но переводчица многозначительно подмигнула мне, мол, все будет в порядке. И все-таки я боялся, что акция сорвется, и мне просто не предоставят слова. Мое выступление было запланировано, я долго томился, когда кончатся скучные для меня разговоры о месте кубинской культуры в ревпроцессе. И еще: мне нужно было документально зафиксировать, что я исполнил свой долг — передал письмо-протест. Решил записать все на диктофон. Ведь если я приеду домой и просто скажу, что передал письмо с заявлением, то кто мне поверит? Особенно если Герберта Хереца не освободят. Нет, нужна пленка, думал я, но записывать из-под стола неприлично.

Когда мне дали слово, я спросил разрешения поставить диктофон на стол для записи. Мне разрешили. Затем я сказал, что перед моим сообщением о современной русской литературе я хочу сделать заявление. Мне разрешили. Я читал заявление на русском, переводили на испанский, мой диктофончик все это записывал. Затем я попросил текст заявления на испанском языке передать Фиделю Кастро — у меня был и такой экземпляр. О, эти длинные секунды, когда моя рука протягивала письмо моему визави Абелю Приэте! Его правая рука была неподвижна, меня охватила паника. Вдруг он достал из кармана левую и с улыбкой взял у меня письмо, заверив, что он передаст письмо президенту… Значит, все получилось? Невероятно! Теперь главное — освободили бы писателя.

В Москве прослушали запись на пленке — и не поверили, что я совершил. Но, правда, через два месяца, когда на международной Ассамблее ПЕН-клуба было объявлено, что в результате моего протеста от имени Русского ПЕН-центра писатель Герберт Херец был освобожден, поверили все. И сам я поверил, что писателя-диссидента освободили благодаря мне. Правда, потом двух других посадили, но именно этого — освободили. Вот так-то…

Только степень свободы

Когда человек в цивилизованной стране попадает в тюрьму за совершенное преступление и суд квалифицированно доказал это, то наказанием для него является лишение свободы, лишение самого естественного права от рождения. Но не больше, ибо само по себе лишение свободы — это самое тяжелое наказание, во всем остальном он не ущемлен. Он может звонить из тюрьмы, заниматься своим любимым делом, питаться так, как подобает человеку, а не скотине. Я понял это, когда побывал с моим поэтическим другом Александром Еременко несколько лет назад в одной из тюрем Сан-Франциско.

Саша создал в свое время замечательную коллекцию художественных работ заключенных в тюрьмах России. Надо сказать, что выставка произвела фурор в Америке: в невероятных условиях запрета творить в камерах люди делали невероятные вещи, к примеру, пара кроссовок из склеенного слюной хлеба и раскрашенных под настоящие величиной в двенадцать миллиметров.

Нас накормили обедом вместе со служащими тюрьмы. Мы спросили о том, как питаются заключенные, и нам удивленно ответили: «Мы едим из одного котла». В котле были и оливки, и клубника, и хорошие куски мяса, конечно же кофе, правда, регулярно тот, который пьют почти все американцы.

Вдруг нас спросили: «А хотите увидеться с Анжелой Дэвис?..» — «Что? — переглянулись мы. — Она что, до сих пор сидит?..» — «Да нет, преподает философию заключенным девушкам для общего развития…» И я вспомнил шестидесятые, когда весь совок вопил: «Свободу Анжеле Дэвис!» Ее, тогда молодую социалистку, прижали за выступления и подержали немного в тюрьме. И я вопил вместе со всеми. Она была для меня тогда символом — символом свободы в тюрьме Америки, хотя на самом деле я был заключенным в просторах шестой части света, пространстве такой величины, что и в голову не приходило, что это просто гигантская тюрьма. Вскоре история с Анжелой Дэвис забылась, поскольку ее освободили, и не после лесоповалов и химии, а из примерно такой же тюрьмы, как та, в которой я встретил ее через почти тридцать лет. Но она так и осталась для меня не человеком, а символом, слухом, звоном…

И вот она живая стоит передо мной, здоровая, крепкая пятидесятилетняя негритянка с копной волос, похожей на муравьиный домик, чуть улыбается. И рядом с ней появляется ее ассистентка, точно такая же, и нежно берет ее за руку и говорит нам: «Мы будем рады видеть вас на лекции в Беркли в восемнадцать часов вечера, приходите». Я так и сказал Анжеле: «Вы для меня символ, я думал, что вас нет, что это все было не с вами». «Нет, это я — и я не символ, не миф, пожмите мне руку… Жду вас вечером, поговорим после лекции».

Мы неслись в такси через Голден Бридж с Еремой, как придурки, в университет к шести и затаенно думали, о чем она будет читать лекцию, интересно, доктор философских наук, судьба левачки в Америке, она для нас была где-то в районе поэзии обожаемых битников, ее протест был почти протестом поэта, хотя на самом деле все было иначе. Как оказалось, она была очарована не социализмом западного толка, а простым, обыкновенным марксизмом-ленинизмом, жертвами которого стали все мы, прошедшие на практике, а не теоретически. Хотя сожаления по поводу загубленной прекрасной идеи слышались частенько, в частности, от ныне покойного выдающегося поэта Алена Гинзберга. «А я ведь в свое время чуть не был выслан из Америки за поддержку идей Фиделя и Че», — говорил он мне это в его прекрасной летней школе в 1991 году в Колорадо, куда он пригласил меня для выступления. Помню, что я горько ответил ему: «Какое счастье, что у вас эта идея не прошла, ибо летнюю поэтическую школу вы бы, Ален, сейчас проводили бы где-нибудь под Магаданом американского образца…»

Меня удивило то, что на лекции Анжелы Дэвис было полно людей — человек триста. Я услышал заурядную лекцию о равенстве, подобную сотням, которые слышал в нашей стране всюду, где я ни учился, только на английском. Для людей это было как усыпляющий сон. Анжела-профессор легко манипулировала понятиями, на которых мы выросли, вернее, затормозились. И людям нравилась ложь, прекрасная ложь о них самих — разных нищих и среднебогатых, больных и здоровых, счастливых и убитых горем. Я сидел и думал: почему они сидят здесь, а не в церкви? Вероятно, потому, что от нее исходила уверенность человека, жившего и построившего себя в сильном капиталистическом обществе и имевшем от него все, даже возможность говорить о чуждой этому обществу идеологии как об идеальной и не быть за это наказанной… В конце концов нам с Еремой это наскучило, и мы, ударив друг друга по коленям, попросту смылись с лекции, которая, как предполагалось, нам будет ух как интересна. Так умирают мифы, увы, не в тюрьмах и концлагерях, наподобие наших великих диссидентов, а в кожаных креслах профессоров философии всеядного Западного побережья.

Вообще человек свободен настолько, насколько он свободен внутри. Это и определяет его отношения с окружающим пространством. Там же в Сан-Франциско я встретил одного уже немолодого эмигранта из России, не изучающего английский. Я спросил его, зачем ему это. Он ответил: «Дело принципа. Я жду, когда они со мной заговорят по-русски». Люди остаются сами собой, ситуации вокруг них меняются, но противоборствующие идеи идут параллельно, иногда сходясь, как электропровода, давая вольтовы дуги и осыпающиеся искры, причем все повторяется вне зависимости от стран, систем: прокуроры всегда оставались прокурорами, обвиняемые — невинными жертвами, ибо не могли верить в абсурдность власти, которая так может дискредитировать само человеческое, общепринятое и уже пройденное другими, и казалось бы… Но как не спросить об Анжеле Дэвис: «А что, она до сих пор сидит?» А почему бы и нет — марксистка.