Страница 63 из 122
Окончив в 1881 году кандидатом прав юридический факультет Новороссийского университета, А.А. Башмаков проводит несколько месяцев этого и следующего года в Восточной Румелии в должности секретаря законодательной комиссии румелийского управления.
Вернувшись затем в Россию, он несколько лет чуждался государственной службы. В то же время он прославился подготовкой почвы для открытия первой в Европе Пастеровской бактериологической станции в Одессе, содействуя таким известным русским ученым, как Мечников и Гамалея. Он переписывался с Пастером и первым внес тысячерублевый взнос на основание этой станции.
Дальнейшая его судьба связана с начавшейся в 1889 году судебной реформой в Прибалтике — в крае, где безраздельно господствовали тогда немецкие бароны. Бесправие местного прибалтийского (ненемецкого и немецкого) населения было совершенным, подобным средневековому. В крае царил принцип, высказанный еще князем Виндишгрецем: «Человечество начинается с баронского звания».
Вот уже сто лет всевозможные либералы и социалисты ругают обрусительную имперскую политику почем зря. А она проводила — как, например, это было в Прибалтике, — освободительную политику. Освободительную в отношении простого местного населения, которое не входило, по сословным понятиям прибалтийских немцев, в сообщество людей. Политика русификаторства практически сводилась к назначению русских губернаторов, к смягчению местных законов и феодальных нравов. На других же окраинах — на Кавказе и в Средней Азии — обрусительная политика несла жителям нравственные ценности русской культуры и государственные блага великого государства, также смягчая власть и нравы местной знати.
В Прибалтийском крае Л. А. Башмаков стал мировым судьей, разбиравшим гражданские и уголовные дела простого населения, а, как юрист, он разрабатывал законодательство в редакционной комиссии, готовившей тогда новое общеимперское гражданское уложение. Сознательно участвуя в обрусительном движении, А.А. Башмаков проповедовал свое убеждение в том, что «царская власть претендует создать лучшее уравновешение общественного устройства на окраинах»{234}.
В Прибалтике он укрепился в том «монархическом национализме», который боролся с засильем немцев в русской политике и пренебрежением национальными интересами внутри и вне империи. «Государственный наш строй, — говорил А.А. Башмаков, — сложен русскими, а потому и должен черпать свою завтрашнюю силу из того же начала, оставаясь русским и устраняя из своих недр те течения, которые способны его привести к разложению народности, или денационализации»{235}.
Россия должна принадлежать русским, быть им родиной, а не мачехой. Господство русской нации непременно должно охраняться незыблемым законом, а окраинам должны быть даны возможности экономического развития, но с обязательным условием лояльности к русской государственной власти.
Его особый, монархический, национализм сводился к следующему его же утверждению: «Рост России был и есть рост внутренний, а не рост колониальный. Рост внутренний есть своеобразный процесс, духовная сторона коего совершенно иная, ибо он сопровождается ростом национального самосознания и единства… Поэтому не может быть у русских государственных людей более возвышенной цели, как содействие такому окончательному порядку вещей, когда житель Закавказья, Самарканда или берегов Амура будет считать себя таким же русским, как житель Костромы, и его русский коренной житель никогда не упрекнет тем, что в его жилах будет течь кровь нынешних армян, сартов или гиляков»{236}.
Этот естественный исторический внутренний рост России, на который указывал Александр Александрович, и есть залог нашего будущего воссоединения с искусственно отколотыми частями империи. В России не было колоний, а были лишь земли и народы, вливавшиеся в русский мир; каждого, кто признавал империю родиной, она считала своим гражданином. Этот своеобразный имперский национализм, не имевший ничего общего с идеей социалистического интернационализма, нес объединение народам на основе русского рационального идеала государственной жизни.
Активно выступая в печати как публицист, а по службе как юрист, он наметил и развил три направления в своей деятельности, тесно связанные между собою: национализм, панславизм и обычное право. Они стали важнейшими темами, определяющими его мировоззрение. Национализм А. А. Башмакова связан с юридическими занятиями (им написано более десяти юридических исследований по гражданскому праву), с обычаем, ставимым им наряду с законом источником права, с теорией родовых наследований, которые он развивал, связывая их с традициями обычного права. Он понимал институт семьи как общий очаг и власть, удерживающую членов семьи у этого очага, национальные традиции — как заветы минувших поколений, «внушения, которым все подчиняются»{237}.
Он верил, что «история… пишется огненными чертами на скрижалях народного Синая. Пишется она не чернилами ученых, а молоком матерей! Верьте, — говорил он, — что сила народной души и ее неисповедимые влеченья следуют более по законам нашего бессознательного “я”, унаследованного нами с кровью предков, нежели по сознательным велениям умственных соображений»{238}.
Следуя выработанной им самим национал-панславистской формуле: «Быть русским внутри, славянином — вне России»{239}, способный стать двигателем внутренней и внешней политики, он поступает в 1898 году на юрисконсультскую службу в Министерство иностранных дел.
Не имея, по-видимому, прямого указания начальства, А.А. Башмаков стал служить интересам русского общества, изучая ситуацию на взрывоопасных Балканах. В следующем же году он едет в длинное и опаснейшее путешествие через Болгарию (весьма тогда недружественную России страну) в турецкую Македонию, готовую взорваться восстанием. Решаясь на такую поездку, Башмаков полагал ее делом общественным и считал, что, описав ужасы турецкой неволи, он сможет развеять уже тогда сложившийся миф о неблагодарности освобожденных нами славян.
Вот его пронзительные слова, написанные после этой поездки: «Господа “умные” люди на европейский лад, которых у нас на Руси теперь так много завелось; господа скептики, “раскусившие подлецов-братушек” и сеющие у нас, на всех полянах и нивах нашего отечества, отвращение и презрение к политике сердца и любви, пройдитесь теми же ущельями и стремнинами внутренней Македонии, по которым пробирался я; не пощадите своих холеных телес; забудьте о том, что из-за каждого утеса может вылететь вдогонку безответная “пуля-дура” для отпразднования вашего “добре пошел”. Пройдитесь по краю с целью прозондировать народную душу, и, когда мимо вас пройдет македонец, с опущенными вниз глазами и подавленным беспросветным горем лицом, дерзните подать ему открыто руку, как я это постоянно делал, тут же при мусульманах; посмотрите, как озарится его лицо, как сверкнет в глазах молния еще не назревшей бури и мелькнет на его чертах давно подавленная, но не заглушённая народная гордость! Волшебный жезл, воздвигающий этих мертвецов живыми из гробов, он в ваших руках, господа скептики, без всякого достоинства с вашей стороны, простою лотерею вашей судьбы, потому только, что вас русская мать родила. Этот жезл признает здесь сразу всякий: это — имя России!»{240}
Нет, он не призывал объединить славянские реки в едином русском море. Он не желал завоевания даже Константинополя, как можно было бы предположить, исходя из стереотипа восприятия панславистской идеи. Он не желал этого, потому что не видел возможности ассимилировать его население, а русификаторство было его принципом во внутренней политике. «С тех пор, — писал он, — как выросли и созрели прочные государственные идеалы России, основанные на началах национальной политики, совершенно ясно, что мы не можем желать увеличения таких частей империи, в которых преобладали бы элементы, не подчиняющиеся ассимиляции».