Страница 41 из 122
III.2. САМОБЫТНОСТЬ САМОДЕРЖАВИЯ И ПОЛИТИКА ИМПЕРИИ
Всегда возможная идея монархии. Идея монархии непонятна и отвергаема многими. Отвергаема на основе всевозможных созданных о ней мифов и сотворенных дифомаций. Искусственный туман демократических стереотипов, ложных представлений о монархии застилает, как плотный занавес, существо идеи монархии.
«Идея самодержавия не есть какая то архаическая идея, обреченная на гибель с ростом просвещения и потребности в индивидуальной свободе. Это вечная и универсальная идея, теряющая свою силу над умами при благоприятном стечении обстоятельств и просыпающаяся с новою силою там, где опасности ставят на карту самое политическое бытие народа. Это героическое лекарство, даваемое больному политическому организму, не утратившему еще жизнеспособности»{142}.
Даже многие, видящие логичность рассуждений консервативных авторов, стройность их политических систем, саму величину этих мыслителей, удивительным образом все же не хотят признавать возможность и полезность для современности использования монархического принципа в государственном строительстве. По всей видимости, здесь проявляется упрямство, нежелание или боязнь расстаться со своими старыми либерально-демократическими убеждениями или просто меркантильный расчет, не позволяющий, видя орла в небе, отпускать уже имеющуюся в руках ворону…
Против монархического образа правления часто выступают из-за опасения, что принцип наследственности не дает гарантий больших способностей представителей монархических династий. Может, говорят, родится монарх гениальный, а может, и человек ниже средних способностей. Консервативные мыслители считают способности монарха не столь значительным обстоятельством в деле государственного управления, — более важным им видится хорошая организация системы государственного управления и правильного выражения основ, на которых держится монархия. Да, монарх может быть средних способностей, но это никак не может отразиться на возможности выражения им нравственного идеала монархии, что достигается обдуманной системой воспитания будущих носителей верховной власти, в которой на первом месте должно стоять религиозное воспитание. «Монарх должен знать, — пишет Л.А. Тихомиров, — что если в народе нет религиозного чувства — то не может быть и монархии. Если он лично не способен сливаться с этим чувством народа — то он не будет хорошим монархом»{143}.
Монарху необходимо иметь ту же самую веру, что и его народу, воспитываться не в среде «золотой молодежи» при дворе, а в доброй обстановке более тихих уголков в непосредственном соприкосновении с жизнью нации.
Что же касается других упреков монархии, как то: ограничение свободы деятельности нации бюрократическою опекою, произвол чиновников из-за ограниченного круга непосредственного действия единоличной власти и т д., — упреки эти относятся к абсолютистскому извращению понимания монархии и не являются свойственными истинной или чистой монархии. Скорее же всего глубинно, подсознательно неприязнь к монархии в современном демократическом обществе сформирована недоверием к личности вообще, к возможному положительному и свободному личному творчеству на государственном поприще.
Доверие к личности настолько подорвано в демократическом обществе, где что ни чиновник — то взяточник, что ни политик — то вор и обманщик, что деятельность личности во власти стремятся всячески обложить всевозможными законодательными ограничениями в надежде предотвратить или, на худой конец, усложнить этой личности возможности приносить вред обществу и государству. Доверие толпы к личности, ею же избираемой, крайне шатко и всегда недолговечно…
Свободу личности, свободу ее деятельности пытаются ограничить всевозможными постановлениями, уставами и прочими бумагами, рождаемыми демократическим бюрократизмом миллионами штук. Личность скована в демократии либо властью денег, либо властью толпы.
Это глубокое неверие в личность, естественно, переносится и на страну ее воспитавшую, на Россию, которая выступает в демократических мнениях как никчемность, как объект исторических ошибок, как страна, безнадежно выпавшая из мировой цивилизации из-за своего «замшелого», патриархального сознания. Отсюда отрицание всякой самобытности для России и, кажется, бесконечные попытки втиснуть русскую нацию в либеральные политические и культурные шаблоны. В конечном счете все мнения о России, о ее судьбе, призвании, истории, все за и против сводятся к одному вопросу: самобытна ли Россия или нет?
Самобытность идеала русского самодержавия и подражательность идеи республики. Великий спор, и сегодня ведущийся о России, — это спор о се самобытности. Спор этот ведется о возможности и реальности для нашего Отечества самобытного исторического пути, самобытного мировоззрения, самобытного устройства государственности, самобытных психологических национальных особенностей. Вот уже несколько веков русская публицистика настаивает на принципе самобытности России как религиозно-политического мира, отстаивая его реальность перед лицом отрицающих самостоятельную значимость нашего Отечества в череде человеческих цивилизаций[38].
Отрицающие убеждены в том, что Россия безнадежно отстала от развитого западного мира и что этот западный мир развивается в единственно правильном и единственно возможном направлении, а поэтому идут но пути подражания.
Признающие же самобытность России — идут (или пытаются идти) по пути творчества, основанного на традиционных, корневых национальных идеалах. Как правило, эти люди признают разноразвивающиеся культурно-исторические цивилизации, идущие по своим национальным путям.
Признание несамостоятельности, несамобытности есть признание бесталанности, безвольности и беспомощности России и русского народа, с одновременным отказом и от собственных попыток творить что-либо самостоятельно и самобытно. Эта творческая беспомощность наших демократов ведет к личной подражательности, каковую мы видим на протяжении XIX—XX веков. Мыслитель-демократ — это всегда критик, ниспровергатель. «Освободительное мышление» не дало ни одного крупного мыслителя, но зато штамповало легионы средней руки подражателей, «просветителей» в духе западных новомодных политических и других учений. Отсюда всегдашняя бесхребетность большинства нашей «мыслящей» интеллигенции, готовой легко принимать в себя западные убеждения и с такой же легкостью расставаться с ними при новом идейном дуновении со стороны «страны великих чудес» (западного мира).
Подражатель всегда сомневается в том, что какая-то личность одна может быть права, его взгляд устремлен на массу, на то, чтобы узнать, за каким мнением стоит большинство, сила, и лишь тогда присоединиться к нему. При этом не нужны ни долгие размышления, ни душевные и умственные мучения, что является необходимостью при творчестве. Здесь слабая личность выбирает наиболее легкий путь — подражания; путь, не требующий подвига; здесь корни демократии — все усредняющей, всех понижающей и всех расслабляющей.
Самобытность же требует личности. Быть самобытным — это поступок, заставляющий усиленно работать все человеческие силы. Из самобытности рождается и единоличная власть; власть, желающая творческого и героического самостоятельного действия…
«Монархическое начало есть действительное творческое начало государства и цивилизации. Республиканские формы государственной жизни представляют собою нечто несамостоятельное, производное, растущее из элементов, вырабатываемых началом единодержавия. Только под господством монархического начала, как под знаменем единства, вырастает та дисциплина и сила сцепления, которые необходимы для республик и которые одни могут из кучи песчинок, не связанных элементов — особей и мелких групп, создать стройное здание государства»{144}.
38
Самой удивительной стороной этого процесса было почти абсолютное неучастие в нем академической юридической мысли, которая выказала крайнюю тенденциозность в отношении изучения принципа самодержавия. Вместо тщательного и глубокого изучения этого самобытного русского принципа государственной власти правоведы всячески избегали юридического исследования этого термина, не останавливая свое внимание на его национально-правовой уникальности.