Четверги с прокурором

– Не знаю, как с ним и поступить, – призналась фрау Вернер. – Могу ли я вскрыть его?

– Письмо ваше по праву, – успокоил ее я. – Вы – единственная наследница сестры. Так что распоряжайтесь им по своему усмотрению.

– Ну, переслать его герру… этому… Шлессереру… сейчас, думаю, смысла нет.

– Даже если бы вы захотели, вряд ли такое возможно, потому что герр Шлессерер больше не проживает по указанному здесь адресу. Он теперь вообще безадресный.

– Думаете, я имею право его прочесть?

Не скрою, меня так и распирало любопытство, но я все-таки сдержался.

– Вероятно, – ответил я.

Она сходила за ножом для вскрытия писем, рукоятка которого, как я в точности запомнил, был выполнена в виде рога оленя. Мерзкий сувенир. Письмо было распечатано и прочитано. «Дорогой мой птенчик!» – такими словами начиналось это послание. До сих пор это уменьшительно-ласкательное обращение мне не попадалось. Далее Демпеляйн умоляла его вернуться к ней, и по мере приближения к концу тон письма становился все более угрожающим, она черным по белому изложила свои намерения в случае, если он все-таки к ней не вернется.

Письмо Демпеляйн так и осталось неотправленным, видимо, до нее дошло, что оно станет в руках Шлессерера неопровержимой уликой; стоит ему только предъявить его, как ее с таким трудом возведенное здание тут же рухнет.

Но вновь перейдя на слезливо-жалостливый тон, она все же подписала его: «Вечно твоя ласточка».

Все вновь перешли в залу для музицирования, а герр земельный прокурор отправился за своим альтом. Вернулся он не только со скрипичным футляром, но и с белой пеларгонией в руках, которую вручил хозяйке дома.

– Это вам для оживления впечатления, хотя, признаюсь, было чертовски трудно достать белый экземпляр.

На этом заканчивается седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф. и завершается история о «Деле с пеларгонией».

Восьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ о том, как охотники сами становятся зайцами

– Назову этот случай, произошедший однажды в бывшем моем отделе, «Из охотников да в зайцы». Почему я решил так назвать его, вы разберетесь сами и довольно скоро, если, конечно, соблаговолите выслушать меня.

В тот период я, как вам это уже должно быть известно, занимал должность, как ее тогда называли, первого прокурора, а также заместителя начальника отдела особо тяжких преступлений, а если смотреть философски, то отдела борьбы с особо тяжкими преступлениями или, еще точнее, отдела расследований особо тяжких преступлений… Нет, поймите, если ты, будучи юристом, стремишься к точности формулировок, подбирать термины можно до бесконечности. Итак, если быть предельно точным, отдела попыток расследования особо тяжких преступлений. Потому что очень часто довести расследование таких преступлений до конца нам не удавалось. Зайцы всегда оказываются проворнее охотников. И эти метафорические зайцы, потому что в действительности они мало чем уступают тиграм, не гнушаются никакими средствами: стоит только появиться на рынке какой-нибудь новинке, ею в первую очередь завладевает преступник, а уж потом она добирается до полиции и прокуратуры. Уголовники намного раньше нас обзавелись электронными устройствами слежения и тому подобным оборудованием.

Но я не намерен рассуждать об этом, а хочу рассказать, каким образом охотник может превратиться в зайца. У меня в отделе был один такой охотник, если можно так выразиться, настоящая ищейка, молодой еще прокурор. Тогда требовалось годика три просидеть в асессорах, а уж потом тебя пускали в прокуроры; затем следовали еще три года дальнейшего обучения с ограниченным правом подписи документов – это означало, что обвинительные заключения или распоряжения о прекращении производства по делу ты отдавал на подпись своему шефу. Каммерер, назовем его так, хотя, признаюсь, память моя сейчас такова, что нет нужды брать с меня подписку о неразглашении, то есть я уже позабыл все, что можно, и посему окрестим его Каммерером. Так вот, этого Каммерера незадолго до описываемых событий перевели из асессоров в прокуроры, и он был человеком своенравным, несговорчивым, возражений в свой адрес не терпел. Ростом его Бог не обделил, и он неизменно носил костюмы коричневого цвета. Нет-нет, прошу вас не делать никаких далекоидущих выводов о его политических пристрастиях: он хоть и был несговорчивым упрямцем, хоть и носил коричневые костюмы, но был членом социал-демократической партии, а впоследствии какое-то время даже заседал в окружной ячейке своей партии или был кем-то еще в этом роде. Будучи человеком упрямым, он принадлежал к той, надо сказать, неприятной категории упрямцев, которые очень часто или почти всегда оказываются правы. Я несказанно радовался тому, что был старше и, кроме того, его начальником, а не подчиненным.

Во всех вопросах, связанных со службой, я всегда придерживался принципа: «Не иди к шефу, пока он тебя не вызовет…», и даже уже сам став «князьком», в открытую вбивал в головы подчиненных этот в высшей степени важный, если не основополагающий, принцип. Дело в том, что когда ты являешься пред светлые очи начальства с вопросом, до которого начальству, мягко выражаясь, нет дела, поскольку начальству, как правило, вообще нет дела до проблем подчиненных (часто небезосновательно), оно не только слушает тебя вполуха, но и не преминет либо угостить тебя очередной горькой пилюлей, либо навесить на тебя очередное поручение, не только неприятное, но и до твоего нежданного прихода предназначавшееся кому-нибудь еще из твоих коллег. Даже вызов к начальству, как правило, не сулит ничего хорошего, так что уж лучше не напрашиваться на него по собственной воле и не нарываться лишний раз на неприятности.

Именно об этом я и подумал в ту минуту, когда прокурор Каммерер явился ко мне по своей инициативе. Но я не стал напоминать ему об этом священном принципе, поскольку мой подчиненный был бел как полотно. Попытаюсь восстановить нашу с ним беседу дословно. После традиционного вводного пустословия и моего вопроса, все ли с ним в порядке, Каммерер без слов протянул мне листок бумаги: протокол допроса полиции. Не знаю, печатают ли эти внушающие ужас бланки по-прежнему на голубой бумаге, причем самого отвратительного серо-голубого оттенка, тогда, во всяком случае, они выглядели именно так. Это был «протокол допроса» проштрафившихся водителей, обычно пересылаемый им по почте. В ответ, разумеется, сыплются возражения, опровержения и оправдания, но, как правило, это мало помогает. Полиция им не верит, и чаще всего вполне обоснованно.

Пробежав глазами протокол, я вернул его Каммереру.

– Стало быть, вы проехали по Мак-Гроуграбен со скоростью шестьдесят девять километров в час вместо положенных шестидесяти, – произнес я.

– Это был не я, – ответил Каммерер.

Я откинулся на спинку кресла. До сей минуты я не сомневался, что разговор, едва начавшись, тут же и завершится, поэтому не предложил Каммереру сесть.

– Прошу вас, – указал я на стул перед моим столом. – Говорите, не вы?

– Не я! – повторил он.

– С некоторых пор, – сказал я, – вы – прокурор. Этому предшествовали три года в асессорах. Теперь вы полноправный юрист, у вас за плечами годы учения и стажерства, вы хоть и не прожженный служитель Фемиды, но кое-какой опыт у вас, безусловно, есть. И поэтому знаете, что каждый на вашем месте пытается утверждать то же самое: «Это был не я».

– Но это на самом деле был не я, – ответил он.

– И такую фразу приходится слышать часто.

Каммерер опустил голову.

– Скажите, – осведомился я, – а вы затребовали от полицейских соответствующее фото?

Он протянул мне фотографию.

– Ваша машина?

– Машина моя, во всяком случае, марка та же и цвет вроде совпадает.

– И номерной знак тоже?

Каммерер кивнул.

Я присмотрелся к снимку.

– Лица того, кто за рулем, не разобрать. Но, простите мне мое замечание, если это не вы, тогда… Скажите, а когда это произошло?