Жара

Де Лоо хмыкнул, отодвинул кресло.

— А почему ты не поехала домой? К своим сородичам?

Спящая собака тихонько повизгивала во сне, задние лапы вздрагивали, она кого-то догоняла. Женщина стянула под подбородком ворот халата и уставилась глазами в пол.

— Каким еще сородичам…

Де Лоо отнес поднос в кухню, сполоснул чашки под струей воды, вытирая их, он смотрел в окно. Две сороки прыгали по коньку крыши заднего дома, затем бесшумно ринулись вниз, их тени промелькнули по окну его квартиры, а когда он вернулся в комнату, Люцилла уже заснула, он прошел в соседнюю комнату, сгреб с постели стеганое одеяло и осторожно накрыл им женщину. Потом закрыл балконную дверь, потушил свечу, послюнявив пальцы, и, когда еще раз обернулся, увидел, что она смотрит на него в упор.

Полотенце лежало возле софы на полу. В лунном свете ее волосы казались совсем черными и как бы сливались с ночными тенями, а белки глаз сверкали, как жемчужины. Она ничего не ответила на его тихое «Спокойной ночи!», только подняла руку, понюхала пальцы и снова закрыла глаза.

Но когда он уже стоял в дверях, она шепотом позвала его.

— Кто это? — спросила она сонно, и он вернулся назад, склонился над ней. Вздернутая верхняя губа немного вздрагивала. — Кто эта женщина, чью одежду я ношу? Чьим ароматическим маслом пахну?

Он кивнул, провел по ее мягким волосам, причем его рука слегка дрожала.

— Это ты сама и есть.

Когда он на следующий день пришел после работы, рюкзака в комнате не было. Квартира была пустая, кровать аккуратно застелена, пепельница сполоснута, а вся одежда снова висела в шкафу. Сандалии стояли на полу. Ни словечка, ни записочки. Сняв с софы пару волосков собачьей шерсти, он вышел на балкон и пустил их летать по ветру, медленно опускаясь на асфальт. Потом поглядел на телевизионную башню по ту сторону сквера и новых крыш домов. Вечернее солнце отражалось в окнах, в ячейках огромного блестящего шара башни, прочерчивая небольшую линию вниз, по вертикали, и небольшую по горизонтали: сияющий крест.

Половицы прогибались при каждом шаге. Кран в прихожей подтекал — струйка, изливаясь на стаканы и посуду в мойке, убегала с легким журчанием в трубу. Между письмами, печеньем и кисточками на столе лежал раскрытый журнал. «Внутренний мир красок». Фотография под заголовком изображала женщину за работой. На заднем фоне — букет тюльпанов в сигаретном чаду; на соломенно-белых волосах пятно в хромово-зеленых тонах.

— Ну и ну! — сказал он и сел в плетеное кресло. — Да вы под конец становитесь знаменитостью?

Она усмехнулась, налила ему лимонада. Ее рука не дрожала.

— Почему под конец? Я только сейчас начинаю, Симон. — Она поставила бутылку на ковер, сложила на коленях руки и скрестила пальцы. — Прекрасная, впрочем, статья, этот человек не дурак. Понимает толк в искусстве.

Он выпил глоток, а она показала рукой на страницу.

— То, что он говорит о красках, могло бы быть сказано мною… Вот, посмотрите, я подчеркнула: «Ее картины каждый раз другие, каждый раз новая счастливая интерпретация света. Одного и того же света». Неплохо ведь, а? Или вот: «Ее краски, особенно нежные, достигают эффекта духовного осмоса, и неожиданно вдруг начинает казаться, что детальное созерцание картины становится совершенно излишним, чтобы ее увидеть». Черт побери, подумала я, о ком это он говорит? Обо мне? — Она протянула Де Лоо корзиночку с печеньем. — А теперь он еще и выставку хочет сделать. Моих работ! Я все время думаю, а хочет ли кто сегодня вообще видеть чьи-то картины? И насколько современны мои работы? Ведь теперь в галереях сваливают в кучу телевизоры и поливают их сверху медом, вот что им интересно, разве не так?

— Ну, не только, — сказал Де Лоо и подвинул к ней деньги и книжку с квитанциями. — А у вас уже были когда-нибудь выставки?

— Ну конечно, когда ходила в мастер-класс, да, тогда это и было. В тридцатые годы, вместе с десятью или двенадцатью другими учениками. Мой отец всегда был против этого. Он думал, что это плохо подействует на меня, развратит как художницу. Но не препятствовал мне. Вы слышали когда-нибудь про художника Крона? А я училась у него. И два семестра у Дишингера во Фрейбурге. Но оттуда я быстро ушла. А после войны мне пришлось взять на себя заботы о фирме. Заняться консервированием овощей. Когда не хватало людей, я сама набивала банки огурцами. — Она странно захихикала. — Иногда меня охватывали забавные ощущения. Особенно при полнолунии. Я ведь была совсем молоденькой.

— А что делает этот господин… — Де Лоо полистал журнал в поисках имени автора.

— Россе, — сказала фрау Андерсен. — По имени Свен. Я не знаю. Думаю, он искусствовед. — Она взглянула на будильник, стоявший под букетом тюльпанов; листья и стебли уже завяли и сильно пожелтели, цветки опустились на подоконник. — Ему, между прочим, давно уже пора быть здесь. Я даже пыталась позвонить ему, но эта глупая штуковина просто больше не функционирует!

Кто-то прикрутил новый диск на разбитый во многих местах и обмотанный изоляционной лентой телефонный аппарат и поставил его на шкаф, рядом с телевизором. Де Лоо показал на розетку в стене.

— Но он ведь даже не подключен.

— Да я знаю. Но господин Россе подарил мне новый, похожий на киви. Подождите, я сейчас.

Покопавшись в своих больших карманах, она вытащила оттуда несколько цветных карандашей, тряпку, чтобы вытирать руки от краски, и, наконец, маленький аппаратик, понажимала на все кнопки, какие были, и прижала его к уху.

— Ничего, — сказала она. — Ни звука. У вас тоже есть такая штуковина? Вы что-нибудь понимаете в них?

Она протянула ему аппаратик, он кивнул.

— Только он не называется киви, фрау Андерсен.

— То есть как это? А что я сказала?

— Киви.

— Ах, вот как! А почему он не действует?

Он взял в руки телефон, повертел его со всех сторон. Она перегнулась к нему через стол.

— Нет батарейки?

Он покачал головой.

— Я думаю, дело не в этом.

— А в чем тогда? Я там что-нибудь сломала? Жала не на те кнопки?

— Возможно. — Он повернулся к окну, вытянул руку, нажал большим пальцем на пуск Никакого впечатления. Тогда он встал, подошел поближе к шкафу и нажал еще раз. Позади экрана что-то щелкнуло, и телевизор засветился. — Ну вот, пожалуйста, все функционирует.

— О боже. Небо, сжалься надо мной! Это же нечто совсем другое. А где же тогда телефон?

Она снова похлопала себя по карманам, но тут раздался звонок в дверь, и она с ужасом взглянула на него.

— Ну, вот видите. Это наверняка господин Россе! А я даже волосы в порядок не… Вы ему откроете? Пока я дойду до двери… Только ничего не говорите ему про киви, или как он там называется. Я его где-нибудь найду. Скорее всего, я его куда-то засунула.

Слабый румянец на морщинистых щеках, она расправила складки на халате, стряхнула крошки печенья с груди и оглядела свои пальцы, узловатые на костяшках, попыталась содрать с них следы краски. Де Лоо направился к двери и вытащил цепочку из гнезда. Кто-то потрудился над частью почерневшей картины на противоположной стене коридора, очистил кусок пшеничного поля. Стали видны снопы, красный платок на груди и кончик серпа, ручка, однако, пока еще не выбралась из тьмы. Мужчина нисколько не удивился.

Правда, улыбку свою на полтона убавил, задрал подбородок и молча кивнул в знак приветствия. При этом он на мгновение закрыл глаза. С маленьким букетиком роз, скрученных медной проволокой, и белым маком в одной руке и двумя папками в другой, он переступил порог и прошел мимо Де Лоо в квартиру. Как зеленое зерно среди старых пожухлых, как золото, блеснувшее в грязи.

— Ах нет! — воскликнула фрау Андерсен помолодевшим голосом, в котором было чуть больше надежды, чем обычно. — Это мне? Нет, право, в этом не было никакой необходимости!..

— Ну конечно, — услышал он его ответ. — А когда в этом есть необходимость, тогда, значит, уже поздно, как говаривал мой дядя.