Юный свет

Я немного почитал, потом, как можно тише, поднялся, чтобы попить молока. Вышел на цыпочках в коридор. Большую комнату слегка освещал фонарь с противоположной стороны улицы. Одежда матери, юбка и блузка, была перекинута через спинку кресла, с ручки другого свисали чулки. А сама она лежала на диване под шерстяным пледом. Голые плечи белели в полумраке, на шее нитка жемчуга. Сигареты не было ни в пальцах, ни в пепельнице. Она не спала. Повернула голову.

– Что такое, – прошептал я, – почему ты спишь здесь?

Ее глаз не было видно. Сглотнув, она опять отвернулась.

– Иди в кровать, – пробормотала она, а я сделал еще шаг. Скрипнула половица. Но пойти на кухню не решился. Открыл дверь в ванную и попил водички из-под крана. А потом пошел спать.

Мужчина открыл заграждение. В этой части штрека выбойку крепи еще не произвели. Здесь только разбросали соль, чтобы связать взрывоопасную угольную пыль. Как частенько и бывает при высокой влажности, соль через какое-то время кристаллизовалась, вобрав в себя частицы пыли. Спекшаяся корка хрустела под ботинками, на губах все больше чувствовался соленый привкус, и вскоре весь штрек, так называемая подошва, забои и кровля пласта, а также инструменты выглядели словно обледенелыми, будто покрытыми инеем. Крючок карабина заклинило намертво. Сморщенная перчатка. Куда бы он ни бросил взгляд – все сверкало в лучах его головной лампы, а иногда блестело так ярко, что приходилось зажмуривать глаза. Будто в этих крохотных кристаллах рос свет, юный свет.

Подошва пошла под уклон, и мужчина крепко держался за крепежные стойки, которые с трудом можно было распознать как деревянные. Словно длинный ряд алебастровых колонн стоял слева и справа от пучка света его лампы, и он снова облизал губы. Здесь было тихо, а когда он остановился и хруст под ботинками умолк, то слышен был только свист в вытяжной шахте, где-то далеко позади него. В носу горело от вдыхаемого воздуха. Между двух стоек валялась клетка, слегка раздавленная. Но это была не крысоловка. Он разглядел жердочку и сосуд для воды, нагнулся и закрыл дверцу, с проволоки посыпалась соль. Никакого другого движения вслед за этим не последовало.

Ему рассказывал отец, а тот в свою очередь тоже знал об этом по слухам. Раньше горняки не очень доверяли газомерным лампам, да и новым измерительным приборам тоже, они приносили с собой певчих птиц, в основном канареек. Птички эти настолько чувствительны, что при малейших изменениях кислорода в воздухе, скажем, при намеке на газ, они замолкали и падали бездыханными на дно клетки. Это означало только одно – бежать, бежать и открыть все шлюзы для притока свежего воздуха!

Даже уголь в конце очистного забоя был белым от соли. Он включил ручной фонарь, положил его на землю. В положении породы мало что изменилось, трещина не увеличилась. И сверху уже не капало, подошва и боковые стены оставались сухими. Лишь в небольших углублениях поблескивала мертвая вода. Под последним перекрытием он остановился и прислушался. Здесь, за поворотом старого очистного забоя, даже и воздуха не было слышно, и он поднял голову, чтобы осветить разлом поглубже.

Кресла опрокинуты на диван, гардины сняты, ковер свернут. Софи, стоя на коленях, копалась в коробке с книгами, журналами и альбомами, а мать приняла от меня хозяйственную сумку и взвесила ее на руке. Я кивнул.

– Большой привет от фрау Кальде. Пива она мне не дала и хотела бы, чтобы ты…

– Да, да, только не сейчас. Помоги мне со столом.

Мы вышли на балкон. В полуоткрытом окне Маруши отражался закат, солнце садилось по ту сторону шахты. Маруша стояла в утреннем халатике и гладила. Мать проигнорировала ее и строгим взглядом дала понять, что в окно лучше не смотреть. У рок-вокалиста Грэхема Бонне по-прежнему не хватало одной ноги. Мы перенесли стол через порог, затащили его в квартиру, а Софи вскочила с радостным криком:

– Мама, погляди, что я нашла! Юлиан в шортах на снегу! Когда вы это сняли?

Фотография размером с открытку, а сам снимок – небольшой овал. Мать поставила тарелки на стол, вскинула подведенные брови.

– Ах, не неси чепухи. Ты что, не видишь, что это старый снимок? – Она взяла фотокарточку, посмотрела на обратную сторону. – 1936-й год. Тогда твоему отцу было двенадцать.

– Но он же выглядит как Юли, правда? Волосы, глаза… Точно такие же! А почему на нем короткие штаны? Зима ведь.

– Раньше так было принято. На нем длинные гольфы. Пожалуйста, положи все на место. – Она упаковала столовые приборы и краем глаза быстро взглянула на меня. На лоб свисала прядь волос. И вдруг она заговорила приглушенным голосом, вроде как сестра не должна была этого слышать:

– Скажи, что тут произошло в мое отсутствие? Кто тут побывал в квартире?

Я отступил на шаг, пожал плечами. Потом наклонился и стал помогать Софи укладывать книги в коробку.

– А что? Кто тут должен был побывать? Никого не было.

– Ах, вот как? – Она показала в угол рядом со шкафчиком для щеток. – А это что такое?

Я обернулся. На стуле – фарфоровая сова. Под ней – веник и совок.

– Что ты имеешь в виду?

Она поджала губы, скривила рот и побледнела. Все в ней натянулось, пробковые каблуки босоножек грозно застучали по половицам, когда она обходила стол, чтобы оттащить меня от коробки.

– Что же я замела туда, хотелось бы мне знать!

На всякий случай я выставил перед лицом локоть.

– Понятия не имею. Может, волосы?

– Вот именно! И нечего об этом спрашивать! Чьи это волосы? Животного? Ты притащил в квартиру дворнягу?

Я попытался освободиться от ее хватки. Но ногти только сильнее впились мне в руку.

– Нет! То есть да. Один раз. Зорро. Это охотничья собака из нашего живого уголка. Он такой хороший. Я привел его ненадолго, чтобы помыть…

– Что?! – Она грубо меня дернула, прищурила глаза. – Этого не может быть! В нашей ванне? Где мы ежедневно моемся и я замачиваю свои чулки и трусики, ты мыл этого грязного, паршивого…

– Я промыл ванну! Горячей водой со стиральным порошком. Целых два раза.

Застывший остекленевший взгляд, вместо губ – тонкая линия. Мать пихнула меня в угол и выдвинула ящик с деревянными ложками. Но они уже все были упакованы, и то, что она забыла про это, взбесило ее еще больше. Задвинуть бедром ящик и нагнуться за щеткой с ручкой – одно движение. В отличие от старых щеток, у этой темная ручка блестела как новенькая, несмотря на пару полукруглых вмятин. Не так давно я приколачивал ею свой постер к стене, и когда мать замахнулась, я чуть-чуть описался.

Я хотел сесть на корточки, но она крепко держала меня. Лицо очень близко от моего, когда она говорила, я видел только ее нижнюю челюсть. И пульсирующую сонную артерию.

– На тебя никогда нельзя положиться! Стоит мне только выйти из дома, как ты вытворяешь бог знает что. Квартира запущена, цветы загублены, а на лестнице скрипит грязь. А потом ты еще притаскиваешь сюда эту скотину и загаживаешь все вокруг ее шерстью…

Блузка пахла лавандой, а она сменила положение, встала, широко расставив ноги, насколько позволяла узкая юбка.

– Отчего я тут все время болею? А? Почему у меня все время першит в горле? Иногда я действительно готова тебя…

Я отвернул лицо, согнул одно колено, свободной рукой прикрыл зад. Но в углу было тесно. Она попала сначала по плите, потом по кочерге. Та стукнулась об эмалированную стенку.

– Оставь его, мамочка, отпусти, пожалуйста! – Голос сестры звучал умоляюще. Она хотела отвлечь нас, перевести разговор на другую тему, опять помахала фотографией, и я успел увидеть собственное лицо, мелькавшее между светом и тенью. Силуэт на снегу. В лучах вечерней зари летели голуби, а оба колеса на копре, вместо того чтобы крутиться навстречу друг другу, застыли в неподвижности. – Мы все равно переезжаем!

Мать сделала глубокий вдох, ноздри раздулись. Глаза наполнились слезами, губы раскрылись, хватка ослабла. Я отполз назад, забился между шкафчиком и раковиной, с дрожью наблюдая, как она опустила щетку, положила ее на совок.