Юный свет

Роман современного немецкого писателя Ральфа Ротмана можно отнести к традиционному жанру реалистической прозы, бытописующей жизнь горняков в поселке Рурской области во второй половине ХХ столетия, а также драматические события, происшедшие под землей, в глубине шахты. Сюжетно действие разворачивается по ходу течения семейной жизни одного из шахтеров. Его сын-подросток оказывается очевидцем прелюбодеяния, совершенного отцом. Это побуждает мальчика покаяться за грехи отца перед священником. Образ чистого наивного подростка, в душе которого рождается «юный свет», родственен по духу русской классической литературе и непременно разбудит к нему симпатию русского читателя. А эпизоды, связанные с угольной шахтой, вызовут неподдельный интерес, особенно у людей, связанных с шахтерским делом.

Ральф Ротман

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

Ральф Ротман

Юный свет

Here is the night,

The night has begun;

And here is your death

In the heart of your son.

L. Cohen

Это ночь.

Ночь наступила;

И это твоя смерть

В сердце твоего сына.

Л. Коэн[1]

Под землей в это время тихо, ни в шахте, ни в забое еще никого нет, мужчина захлопнул решетку, защелкнул задвижку и отошел на шаг назад. Тише, чем над облаками. Он открыл дверцу, снял трубку телефона и назвал свой табельный номер, штрек и уровень пластов залегания. После подтверждения принятых сведений он повесил трубку, и в тот же момент бесшумно задвигались стальные тросы. Потом дернулась подъемная клеть, залязгали боковые решетки, и лампа под жестяным колпачком задрожала так, что дохлые мухи попадали в плошку из матового стекла. После прохода наклонного штрека, длиной в несколько метров, все звуки умолкли, и подъемник парил теперь почти беззвучно, спускаясь под своды из горючего сланца и мергеля, в следующее же мгновение он исчез из виду. И только высокий, затихающий с каждой секундой звук доносился из глубины шахты.

Освещение в штреках включали лишь с началом первой смены, значит, минут через двадцать, мужчина затянул потуже пояс, пощупал броню и штаны, проверил содержимое карманов. Дюймовая линейка, карандаш, журнал горного надзора. Потом застегнул куртку из грубого тика, повернул фонарь на каске и на секунду прислушался. Вдалеке слышалось что-то похожее на ветер, в вентиляционную шахту нагнетали свежий воздух. Он достал из ящика с набором инструментов флягу, отпил глоток холодного чая и пошел по уходящему слегка вниз штреку. Порода была мокрой, он уверенно шагал в своих тяжелых ботинках с шипами, и слепые шахтные стволы, казалось, гасили его шаги, стук отскакивающих камешков и удары его ботинок о рельсовые стыки. Иногда казалось, что он идет навстречу звукам.

За поворотом, где стоял выбракованный скрепер, штрек резко пошел вниз, под уклон градусов так на двадцать пять. Рельсы здесь были забетонированы, он сел на броню и, притормаживая каблуками с наклепками, съехал на какое-то расстояние вниз. Вода в забое стояла по щиколотку, и через несколько шагов она набралась ему в ботинки. Шаркая подошвами, он подошел к первым крепежным стойкам, достал из кармашка для дюймовой линейки небольшой молоток и принялся выстукивать стальные верхняки, пока не дошел до вчерашних отметок мелом. Натяжение было удовлетворительным, он раскрыл журнал горного надзора, сделал пометки и принялся считать крепежные стойки – работу последней смены. Слишком мало, это он увидел сразу и даже понял причину, прежде чем сделал запись в журнале.

Над ним, между включениями пустой породы шириной в ладонь, провисла плита песчаника, метра четыре в длину, а из трещины тонкими нитями сочилась вода. В свете его лампы они сверкали как нити жемчуга. Когда мужчина стал подходить ближе, он наступил ботинком на что-то такое, явно здесь чужеродное, похоже, на моток проволоки. Он нагнулся, чтобы отбросить его в сторону. Оказалось, это была одна из тех маленьких клеток, которые горняки, несмотря на запреты, все время приносили с собой, – раздавленная, заржавевшая, и, конечно, пустая. Крысоловка. Он выбросил ее в забой, а потом слух его что-то уловил, сначала тихо, но настолько отчетливо, что сомнений быть не могло. Он медленно развернулся. В луче лампы сверкнули оголившиеся места зазоров на крепежных стойках. Сквозь сталь пробивались вихри пыли. Пласт песчаника над ним, наклоненный, как крыша, оставался неподвижным, и трещина не увеличилась. Но вода вдруг перестала течь, ее журчание смолкло – не дольше, чем на один или два удара сердца. А потом все пошло-поехало своим чередом, как раньше.

Был первый день каникул. Легкое, какое-то невероятное пробуждение в лучах солнца, косо падающих поверх цветочных горшков на кровать. Я зевнул, встал коленями на подушку и чуть-чуть отодвинул занавеску, медленно, не производя шума. Софи еще спала. Большой палец во рту, а на слегка оттопыренном мизинце блестит материн лак для ногтей.

В саду под деревьями лежали игрушки, плюшевая собачка, жестяные формочки для куличиков и игрушечная кухонная мебель. К забору прислонен топор.

А позади ревеня и кустов красной смородины вилась, пролегая между пшеничным и овсяным полем, дорожка из желтой глины, поросшая по бокам травой. Кончики колосков, когда по ним пробегал ветер, отливали серебром, и маки на краю поля тоже слегка покачивались, лепестки цветов обвисли и вспархивали на ветру. Несколько птиц, словно их кто вспугнул, пролетели над только что подновленной Ферневальд-штрассе и скрылись за силосными башнями и лентами транспортеров, торчащих из карьера. На верхушке стрелы экскаватора сидел сокол.

Соседей в саду пока не было. Песочница маленького Шульца выглядела так же, как и накануне вечером: лабиринт улиц, проходивших сквозь туннели и горы, а на них подаренные мною старинные игрушечные машинки – целая коробка из-под обуви. Себе я оставил только маленький олдтаймер, мерседес «Зильберпфайль». Во дворе у Бройеров висело белье, и вода, изредка капавшая еще с полотенец, бюстгальтеров или свисавших воротом вниз рубашек, падала в траву и блестела при этом, как капельки света. Я натянул штаны цвета хаки и босиком вышел из комнаты.

Родительская спальня стояла открытой, кровати заправлены. В ванной без окон, только узкая полоска для вытяжки, никого не было, во всяком случае, свет за волнистым стеклом в верхней части двери не горел. Однако, когда я нажал на дверную ручку, я почувствовал внезапно сопротивление и услышал покашливание матери. Она расставляла на шкафчике под зеркалом какие-то флаконы и баночки, и я ушел в гостиную. Радиоприемник включен, и в затененной комнате светилась его передняя панель с названиями городов. Музыки почти не было слышно. Рядом с диваном с выпуклой спинкой, на которую мой отец, когда смотрел телевизор, откидывал голову, стояла пустая бутылка из-под пива.

Покрашенные охрой половицы слегка скрипели. Наша кухня, как и детская, выходила в сад, окно было открыто. В пепельнице на буфете дымилась сигарета. Белые струйки дыма поднимались почти вертикально, потом неожиданно распадались и превращались в серое облачко. В кофейнике, стоявшем на холодной плите, она топилась углем, отражались красные и фиолетовые цветы. А сверху вместо давно разбившейся крышки восседало блюдце.