Страница 27 из 63
Теперь — в середине марта 1944 года — случай представился. Вот что рассказали мне сами Станиславчики и наш разведчик Иван Киреев о тех январских событиях. Больше всех, притом с подробностями и деталями, рассказывал Митя — подросток лет двенадцати. Он с братом оказался, так сказать, одним из главных действующих лиц.
Тогда семья Станиславчиков, отступая вместе с партизанами, остановилась в Ковалевщине. Приютили их в доме Платона Пистуновича. Хата стояла на конце деревни. Сюда мы часто заезжали. Отдохнем и — снова к Красному: там обосновался фашистский гарнизон, который также интересовал нашу разведку.
Однажды в Ковалевщину прискакал на взмыленном коне Иван Киреев. Он был явно чем-то озабочен: морщил вспотелый лоб, да и одень уж торопливо передал поводья, и это не могло не насторожить Марью Даниловну.
— Коня далеко не уводите, — промолвил скороговоркой. — Чуть передохнет — и под седло. Только воды не давайте: запарил я его…
Марья Даниловна пристально взглянула на него и вроде даже обиделась:
— Нашел кого учить…
До войны она работала конюхом в колхозе и хорошо знала, как ухаживать за лошадьми. Она подхватила повод и тихо повела коня под поветь, аккуратно вытерла сеном взмыленные бока, ловко отстегнула подпруги седла, набросила на круп полосатое рядно.
Киреев молча стоял у приоткрытой двери, переминаясь с ноги на ногу. Потом несмело сказал:
— Дело у меня к вам, Марья Даниловна, — и взглянул на Диму.
Тот хотел было уйти, чтобы не мешать разговору взрослых, но Киреев придержал парнишку за плечо.
А случилось вот что. Каратели прорвали нашу оборону и шли сюда лавиной. Партизанам приходилось туго. Потому-то и послали Киреева с просьбой…
Как услышал Дима про просьбу, так сразу бросился к матери:
— Соглашайся, ну, соглашайся!
Просьба и в самом деле была необычная. Это сейчас говорят: «задание», «боевое задание». А тогда Иван Киреев просто попросил:
— Каратели часа через два-три будут здесь. Мы не сумеем удержать такую силу. Сельчане уйдут в свои сховища. И вы — тоже. А Шурка с Митькой пусть останутся. Чтобы разведать, чем вооружены фашисты, сколько их и все такое прочее.
Лицо Марьи Даниловны вдруг стало белым-белым, а руки затеребили фартук. Она сказала твердо, что «хлопчикам» (это значит Шуре с Митей) тут оставаться одним никак нельзя. Вся семья останется в деревне.
— В случае чего скажем, что не успели выбраться… — тихо промолвила Марья Даниловна и снова пояснила: — А ежели одни хлопчики останутся, фашист — он не дурак, подумает: чего это они, неприкаянные, слоняются? Ну а после — ты, Ванечка, не беспокойся и своим передай — обязательно отправлю хлопчиков к вам. Когда все хорошенько разузнаем…
Теперь уж встревожился Иван Киреев:
— Как всей семьей? И Наташа с маленьким?
— Все останемся. Бог не выдаст — свинья не съест…
Между тем деревня уже гудела потревоженным ульем.
Слышались голоса сельчан, ревел скот, верещали свиньи. Неподалеку вдруг взвыла собака, но тут же заскулила: видно, хозяин хорошенько перетянул ее кнутом, чтобы не накликала беды… Хотя беда уже шла с той стороны, куда ускакал невеселый Иван Киреев, — с Усвеи. Все чаще ухали взрывы, отчетливо перестукивали пулеметы.
А Шура с Митей то слонялись по двору, то выходили на улицу. Станиславчикам недолго собираться. Если надо было бы, то узелочки в руки и — айда…
Но вот мать окликнула сыновей и повела под поветь, лопатой очертила квадрат и велела рыть сховище под сундучок. В нем теперь вмещались остатки того, что было накоплено этой работящей семьей.
По улице уже неслись крестьянские подводы, слышались плач и крик детей. Но мать неторопливо, будто не своими руками, запрягала худую лошаденку.
— Марья! — крикнул сосед. — Скорей, Марья!
За околицей уже грохотало так, что и глухой услышал бы. Она же вроде ни на что не обращала внимания, молча возилась возле лошади, не спеша укладывала на сани какой-то бочонок, хлебную дежу. Наташа с Надей были в хате. Оттуда доносился плач Геры. Георгием Победоносцем звал его Шура, когда малыш, капризничая, настаивал на своем — брал плачем… Все уже знали, что никуда отсюда не поедут, но делали вид, что собираются в дорогу.
По огородам редкой цепочкой пробежали партизаны. Изредка кое-кто из них приостанавливался и, обернувшись, палил куда-то из винтовки. В морозном воздухе гулко катилось эхо.
— Эй, девчатки! — крикнула мать. — Давай на воз. Митька, залезай и ты. Шурка, открывай ворота.
Нехотя уселись на сани. «Победоносец» угомонился. Марья Даниловна повела лошадь за повод. Но как только выехали за ворота, она ловко и незаметно для постороннего глаза дернула за супонь, схватила вожжи и дернула ими. Проворная низкорослая кобылка рванула к дороге. Клещи тут же рассупонились, затрещала хомутина. Сани все-таки просунулись вперед: оглобли еще удерживал чересседельник. Но тут развязалась подпруга седелки. В следующий момент чересседельник не выдержал тяжести саней — лопнул, и кобылка, выскочив из оглобель, остановилась…
А за огородами уже строчили чужие пулеметы. По дороге на Ковалевщину натужно ревели моторы. С высокой горы, что за околицей, по черным цепям карателей, обтекавшим деревню, дружно ударили партизанские пулеметы. Гитлеровцы метнулись к изгородям и, пригнувшись, побежали к постройкам.
Каратели не стали наступать на взлобок, а рассыпались по деревне. Прошло минут пять, и тишину вдруг нарушили визг свиней, кудахтанье кур, короткие автоматные очереди и предсмертный екот собак.
К двору Платона Пистуновича тоже бросились двое карателей. Увидев лошадь, выскользнувшую из оглобель, разорванный хомут и семью Станиславчиков, метавшуюся у подводы, они расхохотались. Однако запрячь не помогли — стали рыться в санях, вышвыривая оттуда всякую рухлядь. Станиславчики молча попятились во двор. Заплакал Гера, и Наташа понесла его в хату, а Марья Даниловна что-то шепнула Наде, и та, оглянувшись на солдат, шмыгнула в сарай. Через минуту оттуда выскочил поросенок. Хрюкнув, он рванулся к воротам, сделал круг возле распряженных саней и разбросанных пожитков, ринулся к забору, а потом снова к саням. И тут даже Митя понял, зачем выпустили кабанчика. Тот — неимоверный неслух. Бывало, выскочит со двора, а Митя — за ним, чтобы загнать в сарай. Ничего не получалось: поросенок бежал куда угодно, только не в свой закут…
Митя бросился к поросенку — тот метнулся на улицу и, весело похрюкивая, опять начал описывать круги возле саней. Гитлеровцы, не найдя для себя ничего путного в поклаже, присели на розвальни, глядели на все это и посмеивались. Один, безусый, даже стал подзадоривать Шуру, который тоже подошел к саням. Гитлеровец затопал на месте, показывая, что надо бежать, а затем даже подтолкнул мальчишку в спину — мол, помоги поймать…
Подростки вдвоем прижали поросенка к забору. Шура бросился на него, ловко схватил за заднюю ногу. Младший брат тоже навалился на кабанчика и тут же услышал Шурин шепот:
— Погоним к мостику. Немцы входят в деревню, посмотрим, сколько их…
Видно, Шура ущипнул поросенка за бок, да так, что тот резко взвизгнул и стрелой взвился из-под ребят. Они полетели в снег, а поросенок рванулся по улице.
Старший солдат что-то крикнул безусому, и тот пустился вслед за подростками. Не за ними, конечно, за поросенком. Видно, опасались, что добыча попадет в руки других карателей. Правда, те, которые первыми ворвались в Ковалевщину, были заняты «делом»: все еще визжали свиньи, кудахтали куры.
Навстречу двигалась длинная колонна. Каратели шли пешком, только небольшая часть их ехала на машинах, которые тянули на прицепах пушки. Солдаты ухмылялись, поглядывая на «охоту». А Шура с Митей считали тупорылые тягачи, прикидывали на глаз, сколько карателей в колонне, и гнали перед собой кабанчика, ловко и незаметно не давали ему повернуть назад. Безусый что-то покрикивал на ребят, но не отставал. Видно, был заядлым «охотником». А может, выполнял приказ того, который остался во дворе Платона.