Страница 124 из 127
Анна стала вынимать вещи. К запаху картофеля и свеклы прибавился нафталин и еще нежный запах дорогих мехов.
— Хорошо жили, важно жили, — говорил Матвей Мартыныч, вынимая шубу покойного Александра Андреича. — Барская жизнь, и все и–кончилось. Но Матвей Мартыныч не завидует, он честно все сбережет, вот он и старается, чтобы не смялось, не слежалось чужое добро, потому что он добро любит, он не мошенник какой‑нибудь…
«Александра Андреича давно нет в живых, — думала Анна, перебирая руками драгоценный, черно–блестящий с нежными длинными ворсинками мех шубы. — Он лежит там же, на кладбище Серебряного, где и Аркадий… Они были приятели».
— Анночка, а я смотрю, жмыха у нас маловато, надо будет мне и–съездить…
Матвей Мартыныч озабоченно отошел в угол, едва освещаемый лампой. Тень его бессмысленно перемещалась по стенам и сводам, принимая уродливые очертанья.
Анна накинула на себя шубу. Как она легка, изящна! Мех мягко ласкал щеку. «Такая же, наверно, была и у Аркаши. И они вместе в Москву ездили. Александр Андреич тоже любил цыган». Анна на мгновение закрыла глаза. Точно знакомое и милое объятие из иной жизни обняло ее.
«Они оба лежат в Серебряном, но это не они. Где они?»
Ей казалось сейчас, сквозь закрытые глаза, с этим мехом, что и она другая, сама она не тут. Она сделала два шага вперед. Если вот так идти…
— Анночка, тебе как хорошо и в этой шубе…
Матвей Мартыныч подошел — ее глаза были уже открыты. Он взял концы рукавов и скрестил их на Анне.
— Если бы Матвей Мартыныч был богат, он бы и тебе такую шубку сделал.
— А Марте?
— Ну и Марточке бы, конечно… Анночка, ты и в этой шубе словно как царица…
— Ты цариц никогда не видел, — сказала Анна смутно, отсутствующе. — И царицы хлевов не чистят.
— Анночка, я же знаю, что тебе здесь тяжело, я и–все знаю… Ты прямо живешь через силу. Дай срок. Дай время. Матвей Мартыныч разбогатеет. Если со свинушками мешать будут эти разные советы и коммунисты, Матвей Мартыныч найдет… Он к себе уедет в свободную Латвию, что надо распродаст и там свое дело откроет. Он будет богат. Он тебя не забудет, Анночка, ты такая молодая и красивая…
— Мне никогда Аркадий не говорил, что я красивая. Он меня просто любил.
— Он не говорил — его дело. А я говорю.
— Я была с ним счастлива, ты понимаешь, медвежатина?
Все не снимая своей шубы, Анна присела на край закрома.
— У меня в столе лежит бумага Тульской консистории. Нас должны были уже повенчать — развод кончился. Ну, вот он умер, я опять у вас… что это значит?
Матвей Мартыныч подошел и припал к ней.
— Анночка, не грусти…
— Он со мной постоянно. Почему я не могла с ним жить? Где он сейчас? Куда он делся? Знаешь, его и нет, и он и есть… А ты что? Ты ко мне привалился, тебе так теплее?
Анна вдруг сняла его ушастую шапку и стала гладить рукой по его волосам.
— Ты меня любишь? И такую шубу подарить обещал… Руки целуешь, грудь целуешь… ах ты, медвежатина. От тебя тепло, ты хороший пес, шерстистый.
Матвей Мартыныч стал задыхаться.
— Захотел меня ласкать…
Анна поднялась, потянулась. Легкая судорога прошла по ее сильному телу. Она прижала к себе Матвея Мартыныча, потом легко и равнодушно оттолкнула.
— Анночка…
— Давай вещи собирать, — сурово сказала она. — Чего разнежился?
И, сняв с себя шубу, тщательно стала укладывать ее обратно в сундук.
— Ну как, Марточка, как и–съездила? — спросил Матвей Мартыныч.
— Ничего. А ты что делал?
— Так, того–другого по хозяйству… Вот мы с Анночкой немешаевски вещи перебирали…
Марта взглянула на него внимательно. Он отвел глаза, поспешно продолжал:
— Мы сундучок вниз поставили, у подвал… Как там посуше, то мы и поставили. Да, ты знаешь, Марточка, жмыха у нас маловато там… и прямо маловато.
Разговор этот происходил на дворе, когда Матвей Мартыныч отпрягал лошадь. Вот он снял с нее хомут, шлею, накинул обратку и повел в стойло. Марта не отходила от саней. Потом пошла в кухню и через несколько минут вышла с ключами и зажженным фонарем. Облака тьмы уже сгущались. Она встретила Матвея Мартыныча около подвала.
— Ты куда?
— Пойдем, поглядим, сколько жмыха.
— Я же ведь и–сказал, что мало. Мне придется опять в Гавриково ехать.
— Пойдем. Я хочу посмотреть, как вы там сундук убрали.
Звук ее голоса показался Матвею Мартынычу странным.
— Да что убрали… так и поставили.
Но Марта, держа перед собою фонарь, уже спускалась по лесенке. Тогда и он за ней направился.
— Я сегодня у докторши Похлебкина видела, — сказала Марта, когда они спустились. — Он прямо говорит: никакой нет возможности вас отстоять. Как вам угодно, а на днях нагрянем, и чтобы свинухов ваших ни слуху ни духу.
— Так прямо и сказал…
— Так и сказал.
Матвей Мартыныч помялся.
— Значит, опять надо у город ехать, ну, уж теперь к Ивану Кузьмичу, долларов с собой заберу, что тут поделаешь…
— Жизнь проклятая, — сказала Марта. — Для чего старались? Только болезнь себе нажила, за свиньями за этими… Вещи! Ну где же тут вещи оставлять? Надо еще куда‑нибудь прятать. Сюда, понятно, с обыском в первую голову придут.
Подойдя к сундуку, Марта остановилась. На земляном полу, несколько вытоптанном в этом месте, валялся носовой платок. Марта нагнулась и подняла его. Она вдруг побледнела.
— Это Аннин платок.
Матвей Мартыныч как‑то неверно двинулся.
— Должно быть, что и обронила Анночка…
Марта опять нагнулась, стала фонарем освещать пол.
— Вы тут сидели… Вы тут вдвоем сидели, — сказала она глухо. — Что вы…
Матвей Мартыныч встрепенулся. Виноватые глаза, перебегавшие от свеклы к жмыху, решили дело. Лицо Марты мелко задрожало.
— Я больная, мне, может, операцию будут делать…
— Марточка, да что ты… Ну мы просто тут присели, потому что были от сундука уставши.
Марта поднесла фонарь к носу мужа, еще раз увидела его презренные, как ей казалось, глаза совсем вблизи — и плюнула ему прямо в лицо.
Матвей Мартыныч охнул и откинулся назад.
Было около пяти. Дымно–сырой день, снежинки слегка перепархивали. Близилась свинцовая синева сумерек. Анна лежала у себя на постели. В беловатой мгле комнатки с левой стороны окно струило последние дыхания дня. В их смутности, млечном тумане можно было еще рассмотреть справа, над кроватью, фотографию человека с длинными усами, еще можно было прочесть загробные слова: «Анне, на вечную память». Но вот–вот все это будет замыто ночью.
Оцепенение владело все эти дни Анной. Она даже меньше работала. И сейчас — вовсе не в урочный час лежала в своей комнатке. Она бессмысленно смотрела в окно. Там виднелись верхушки яблонь да снег, дорога вдоль сада, по ней уехал Матвей Мартыныч в город, за жмыхами и в последней попытке отстоять свое добро. А сейчас кто‑то едет сюда. Где теперь Матвей Мартыныч? Верно, разглагольствует где‑нибудь в городе, доказывает. Может, чаек тянет с блюдечка. Вспомнив подвал, Анна слегка потянулась, так что скрипнула даже постель. Потом легкая улыбка прошла по ее лицу. «Медвежатина… неужели и таких любят?» Но она помнила его объятие, и в улыбке ее была и насмешка, и сочувствие. Душевно ей было все равно. Ее повелитель, со своими длинными усами, начинал уже тонуть на стене в сумерках. Но в темной глубине тела был и теплый ответ. «Дрянь я перед Мартою, или не дрянь? — подумала она. — Ведь не я же к нему лезу… да и что мне в нем!» Но ей все‑таки нравилось, вечным, неистребимым чувством женщины, что она им владеет.
Внизу заскрипели сани. Видимо, ехавший по дороге оказался у них. Дверь хлопнула, мужской голос говорил что‑то Марте. Слов Анна расслышать не могла. Но по тону чувствовала, что хорошего тут мало. Марта в последнее время почти с ней не разговаривала, так что спускаться не хотелось. И Анна продолжала лежать. Она уже перестала думать о Марте, Матвее Мартыныче. Открывала глаза, иногда вновь закрывала их. Разница между миром этим и тем становилась все меньше — лишь белесое пятно окна давало о себе знать. При закрытых же глазах золотые точки наполняли темный фон, плыли в нем. Иногда появлялись рожи. Или вдруг разрывался светлый сноп. Эти снопы казались Анне обликом смерти. Она считала, что именно такова и должна быть смерть: р–раз, взорвется, и дальше… что? Этого никогда, за всю свою жизнь, понять она не могла. Не понимала и теперь. Но ее влекло к этому грозному миру. Так и сейчас. Под темноту, под говор снизу залетала она в него.