Страшная Мария

— С чего переполох-то? Опять краснопришельцев ловят?

Мария вместо ответа потребовала:

— Давай кнут!

— Но ведь… это… — растерялся ездовой.

— Другой возьмешь.

Мария выхватила у него кнут, огрела коня, вымахнула за ворота. И вовремя. Едва успела она миновать первую заставу, как в ограду ворвался Семка Борщов с волисполкомовцем.

— Кто стерве коня дал? — заорал Красавчик.

— Так ведь… она пароль показала, — оробевший ездовой поднял два пальца. — Сказала: краснопришельцев ловить…

— Краснопришельцев! Она сама насквозь красная. Это ж Страшная Марья, болван!..

— Так мне… как велено…

— Велено! Башку надо иметь на плечах. — Семка так трахнул мужика по уху, что тот опустился на карачки.

Вскочив на коней, Семка и волисполкомовец устремились за Марией. Они надеялись, что о тайной заставе Мария ничего не знает, и ее там непременно задержат.

Но в двух верстах от Лапаевки Мария дважды вскинула кнутовище вверх. В ответ над кустами взметнулась рука с двумя расщеперенными пальцами. И Семка с волисполкомовцем, оставшись с носом, начали бешено нахлестывать коней, открыли пальбу. Но вооружены они были револьверами, и пули не доставали Марию. Стало ясно, что теперь все зависит от коней, от их резвости и выносливости.

Расстояние между преследователями и беглянкой стало медленно сокращаться.

Впереди дорогу пересекала речка. Мария круто повернула прямо по руслу. Семка с волисполкомовцем не сообразили, что, на минуту исчезнув с глаз под берегом, Мария может направиться не по дороге, а по воде. Она успела скрыться за прибрежными ветлами, а преследователи поспешили дальше по дороге. Вскоре они разобрались, что дали промашку. Кинулись обратно, стали рыскать по кустам.

Мария могла бы уйти от погони: неподалеку пролегала другая проселочная дорога. Но случилось что-то с конем. Загнала его Мария или раньше он был надорван, только, выскочив на берег, вдруг заспотыкался, захрипел, вот-вот упадет. Мария поспешно спрыгнула с седла.

Теперь оставалась надежда лишь на собственные ноги.

Она бросилась в кусты и наткнулась там на цыган, сделавших привал на лужайке.

Собственно, в первое мгновение она не разобралась даже, что это цыгане. Наскочив на подводу, возле которой возились люди, шарахнулась в сторону — откуда было знать, друзья это или враги. Остановил ее гортанный мужской голос:

— Руфа, дологи![1]

Из-за кибитки показался цыган с вожжами в руках. Мария узнала в нем кузнеца. Рядом с ним стояла Руфа, а возле вертелся с бичом в руках лохматый цыганенок.

Цыгане тоже заметили и узнали Марию. Руфа на радостях кинулась обнимать ее.

— Голубонька, а мы обратно в Сарбинку едем…

Но Мария отстранилась, сказала взволнованно:

— Ой, Руфа, гонятся за мной, спасаться надо!

— Кто гонится? Зачем спасаться?

— Бандиты гонятся! Верхом, а у меня конь запалился…

— Бандиты? — переспросил цыган, сведя брови. — А мы спрячем тебя, матка! — И, не дожидаясь согласия Марии, он откинул полог кибитки. — Лезь скорей!..

Едва успела Мария влезть под брезент, как цыган властно скомандовал:

— Михайло, на место!

И в кибитку втиснулся кто-то сопящий, вонючий, оттеснил Марию, почти вдавил в пуховик, лежащий сзади. «В баню, что ли, не ходят цыгане сроду?» — подумала она.

Цыганенок вскочил на передок кибитки, цыганка со стариком-свекром, которого Мария впопыхах даже не заметила, устроилась на телеге со всяким домашним скарбом.

В это время конь, на котором скакала Мария, тяжело поводя боками, тоже подошел к цыганскому привалу. Цыган присвистнул, живо соскочил, поймал его.

— Ай вай, дружок, худо тебе? Так и так теперь пропадать совсем. Сослужи нам последнюю службу.

Цыган выдернул из телеги пучок сена, сунул коню под хвост, прихватил обрывком бечевки. Подпалил спичкой. Когда сено вспыхнуло, конь взвизгнул, бешено рванулся и помчался из последних сил, спасаясь от огня. Но пламя только ярче разгоралось от ветра.

Загнанный окончательно, конь, казалось, должен был пасть где-то невдалеке. Но опасность придала, ему неведомые силы, он галопом уносился все дальше и дальше.

Цыган вскочил на передок кибитки.

Вскоре наперерез им из кустов вырвались Семка с волисполкомовцем. Потрясая револьверами, спросили:

— Марью тут не видели?

— Какую Марью? — переспросил цыган.

— Красную партизанку! Тьфу, да откуда тебе знать, как ее зовут!.. — сплюнул Семка. — Баба, в общем, верхом тут должна была появиться.

— Не видели бабы.

Бандиты настороженно оглядели подводу. Из кибитки торчала разная рухлядь и выглядывал старый облезлый медведь со слезящимися глазами, с железным кольцом в носу. Это был «кормилец», с которым цыгане выступали по деревням с нехитрыми «номерами», собирая плату натурой. Любопытные мужики и бабы и особенно ребятня тащили им хлеб, молоко, солонину…

— Больше там никого нет? — кивнул Семка на кибитку.

— Кто под медведя полезет! — усмехнулся цыган. — Зверь — он и есть зверь, хоть и ручной. Попробуйте, может вас пустит.

Он чуть тронул за кольцо, медведь рыкнул, и кони Семки и волисполкомовца отпрянули.

— Так не видели бабы?

— Топот слышали, вон там! — махнул цыган в сторону, куда ускакал конь с пучком горящего сена под хвостом.

Семка с волисполкомовцем глянули туда. Увидели, как мелькнула на пригорке среди кустов лошадь. Гикнули, поскакали в погоню. А цыгане подхлестнули коней, заспешили в другую сторону.

По дороге Руфа сказала:

— Прознали, будто ты в председателях теперь. И вот поехали узнать, не нужен ли опять кузнец, раз мирная жизнь вернулась.

Мария ответила, что кузнец-то нужен, но мир еще не совсем установился. Кулачье, похоже, затеяло восстание.

В Сарбинке Мария подняла всех верных партизан и вместе с ними поскакала в Высокогорское.

Кулацкое восстание, поднятое Роговым и Новоселовым, не получило широкого размаха. Народ не удалось поднять обманом, уверениями, что мятежники борются за истинно Советскую власть. И хоть немало погибло от рук бандитов по селам советских и партийных работников, но чоновцы вместе с бывшими красными партизанами подавили бунт. Рогов застрелился, Новоселов ушел в Мариинскую тайгу и там был убит своими же головорезами. Красавчик сумел снова скрыться.

Летом двадцать первого, по-настоящему мирным летом, в Присалаирье судьба в последний раз свела Марию с Семкой.

В мае Мария заболела тифом, месяц провалялась в уездной больнице. Возвращалась она в Сарбинку уже в июне, когда начинаются первые покосы. Волисполкомовские лошади оказались в тот день в разгоне. Правда, можно было взять подводу у кого-нибудь из высокогорских мужиков по наряду, но Мария отказалась от этого.

Торопиться было некуда, захотелось спокойно пешком пройтись по мирной земле.

Денек стоял солнечный, но не жаркий. Со степи к тайге катился настоенный на травах ветерок. По небу неспешно плыли перистые, насквозь просвечивающие облака.

Впервые за последние годы Мария испытывала нечто вроде покоя. Хотя слишком глубокими были раны на сердце, но ведь они болят не всегда с одинаковой силой. Случается, боль утихает от одного ласкового слова. А для Марии, с малых лет научившейся не чувствовать себя одинокой на природе, много говорили и шелест трав, и дрожание осинового листа, и звон кузнечиков, цвирканье незаметной овсянки в кустах, даже трескотня сороки на березе. Все было полно тепла, все касалось души.

А звон кос, доносившийся в чистом воздухе издалека, говорил ей о том, что и за долгие годы войны и неурядиц люди не разучились бережно относиться к земле. Немного еще звенело литовок, настоящая сенокосная пора не пришла. Это валят траву на сено-зеленец для телят и жеребят. А для коров и лошадей выйдут заготовлять корм позже, когда трава созреет, выколосится, даже частично выбросит семена. Тогда сено будет хоть, и погрубее, зато поэкономнее. А главное — на следующий год травостой не оскудеет, вырастут не только корневищные растения, но и те, которые размножаются семенами…