Страшная Мария

— Что невесела, отчего нос повесила? — спросил он, когда получил пакет Путилина. — Не дает коммунар вольной волюшки? А ты плюнь на него, иди в мой отряд. Ты же не привязанная, кабалы теперь нету, а у меня все без запрету. Хочешь гадов крошить в капустную сечку — кроши! Хочешь на костре жечь — жги!..

Мария вся напряглась, как перед прыжком. Удивительно было, как Коська угадал ее тайные мысли. Или кто-то услужливо донес, как отчитывал ее Путилин после расправы над верзилой? Вроде никого из партизан или сарбинских жителей вблизи не было…

Да это и не имело значения — донесли Коське или он сам сообразил, что Путилин не дает полной воли, что невмоготу Марии сдерживать жгучую ненависть к белякам, что жаждет она отплатить за Ивана, за Танюшку самой полной мерой, казнить карателей самой лютой казнью!

— Ну, так по рукам? — подзадоривающе спросил Коська, держа в одной руке нераспечатанное путилинское письмо, а другую протягивая Марии.

И у Марии пронеслось в голове шальное: а что, если она в самом деле останется в отряде Коськи? Не все ли равно, где бить гадов! Коська, конечно, грабежами не брезгует, но ей-то барахло богачей не нужно, ей только полная свобода требуется, чтобы можно было расправляться с беляками без всякого огляду на кого бы то ни было. Мстить, мстить, мстить без рассуждений!..

Возможно, она протянула бы руку Коське, осталась в его отряде. Но из ворот, перед которыми встретил Марию Кривопятый, появилась… Фроська, жена Степана, старшего сына Борщова.

Коську прозвали Кривопятым не зря. Ступни ног у него были вывернуты носками навстречу друг другу, по земле он ходил тяжело и срамно. Зато на коне сидел — из седла не вышибешь, носками за брюхо лошади цеплялся, как крючьями. Поэтому любого посыльного Коська принимал либо за столом с самогоном, не поднимаясь с места, либо в седле. Марию принял в седле, так как бабы пить самогон не горазды.

Марии и в голову не пришло, что ворота оставлены распахнутыми специально для выезда Фроськи. На глазах изумленной партизанки Фроська взяла у Коськи пакет Путилина.

— Ну-кось, обнародуй, чего там настрочил коммунар, — произнес Коська. И, усмехнувшись, с плохо замаскированным чувством неловкости, добавил для Марии: — Фрося у меня вроде комиссара и начштаба.

Этого еще не хватало — Фроська комиссар, начштаба партизанского отряда!.. Поудивительнее, чем гром средь ясного неба.

А Фроська, затянутая вся в скрипучий хром (и фуражка, и тужурка, и штаны, и сапоги — все на ней было кожаное, сверкающее), горделиво глянула на Марию, небрежно разорвала пакет, стала читать шепотом, видать, по слогам, шевеля пухлыми губами. Потом сказала вслух:

— Спрашиват Путилин-то: пойдем мы с ним в волость?

— Эге!.. Не могет, значит, без нашей подмоги обойтись!.. А чего, мы подмогнем, особливо лавки обшарить… — сверкнул зубами Коська, такой же скрипучий, весь затянутый в хром, как и Фроська. Только у Фроськи на толстом бедре болталась револьверная кобура, похоже, пустая, а у Коськи на одном боку висел большой деревянный футляр с маузером, на другом — офицерская сабля, из кармана торчала ручка гранаты.

Еще сильнее изумилась Мария, когда в воротах показался одутловатый муженек Фроськи Степка Борщов. Узкие глазки его еле смотрели из-под набухших от пьянки век.

— Каковы будут распоряжения, Костатин Варфоломеич? — спросил он Коську подобострастно.

Коська не пожелал ему ответить, лишь скосил глаза на Фроську. И Фроська, будто переводчица у иностранца, передала Степану:

— Костатин Варфоломеич сказали: подмогнем Путилину лавки в Высокогорском обшарить.

— Вот это славно! — хлопнул себя по толстым ногам Борщов. — Купчишки тамошние особливо насосались кровушки народной. Попотрошить их — дело божеское. Значится, надобно обоз готовить…

— Готовь, Степанушка, готовь, — проворковала Фроська. Потом, заметив, что Мария все еще не может прийти в себя от изумления, победно подняла голову. Ее вызывающая поза, сверкающая хромом сдобная фигура, нагло усмехающееся лицо говорили без слов: «Ну, что вылупила гляделки? Я, разлюбезная, теперь птица покрупнее тебя. Ты у Путилина в разведчицах, башкой каждый день рискуешь, а я здесь начштаба и ночная владычица. И Коська, не хуже Степки, у меня на побегушках. Куда хочу, туда и поверну без всякого риска!..»

Фроська важничала, а у Марии яростью закипало сердце. И неизвестно, как бы излилась эта ярость. Скорей всего, Мария погубила бы себя, сцепившись с Фроськой и Степаном, объявив, что им не место среди борцов за Советскую власть. Но тут произошла, видимо, заранее подготовленная сцена.

На улице показалась ватага верховых, которые волокли за собой на веревке колчаковского солдата с землисто-серым от страха, плоским, как доска, лицом.

— А, беляка сцапали! — игриво воскликнула Фроська — Ну-ка, Костатин Варфоломеич, покажь, как в нашем отряде с вражинами поступают!

— Что ж, это мы завсегда готовы, — отозвался Коська, выдергивая саблю. — Мы не распускаем живодеров по домам, как Путилин, у нас суд скорый — партизанский.

И едва колчаковец поравнялся с конем Коськи, он резко, с подергом, взмахнул саблей. Голова солдата скатилась под ноги Степана. Отрубленная, она еще продолжала беззвучно шевелить губами, меняться в цвете: землистый оттенок кожи быстро переходил в синеватый, потом щеки стали покрываться смертельной бледностью. Степка небрежно отпихнул голову в сторону, будто конский кругляш.

— Ну как, умеючи смахнул? — повернулся Коська к Марии.

— А кто этот колчаковец? Где его схватили? — неожиданно для самой себя взволнованно спросила Мария.

— Мне это знать без надобности. Беляк попался — значит с житухой расстался… И все тут! И ты так могешь поступать, коли ко мне перейдешь… Да ты чего кожей запупырилась? Али крови боишься?.. А я вот… — он провел окровавленной саблей по своим потрескавшимся от перепоя губам. — Кровушка вражья для меня скусная!

У Марии закололо в груди. Она с ужасом подумала, в какую банду чуть не угодила! Ведь сама, добровольно хотела остаться в отряде кровожадного Коськи, стала бы жить рядом с этой поганой Фроськой, с ее муженьком! Это ж с ума спятить надо — на такое решиться!.. Разве есть этим тварям какое-нибудь дело до Советской власти, до судьбы народной, хоть и называют себя партизанами?

Мария круто развернула коня, поскакала прочь, даже забыв, что приехала в Лапаевку рассказать людям о Власе Капустине, о том, что погиб он за Советскую власть, хотя и носил форму колчаковца.

Коська захохотал ей вслед:

— Баба — всегда баба!

А Фроська, хихикая, добавила:

— Страшной кличут, а она крови боится.

Степка ничего не сказал, только сплюнул презрительно. Пьяная же ватага, притащившая на веревке колчаковца, разухабисто засвистела вдогонку Марии.

Лишь на самом выезде из деревни Мария вспомнила, зачем она приезжала. Но возвращаться не имело смысла. Да и кому здесь, как можно было рассказывать, что Влас был красным партизаном, если о партизанах в Лапаевке судят на примере таких типов, как Коська и Фроська с муженьком. Нет уж, лучше она приедет, расскажет все людям тогда, когда в Лапаевку придет настоящая Советская власть. А если ей не суждено будет выполнить просьбу Капустина, то передадут людям ее друзья-разведчики.

26

Вернувшись из Лапаевки, Мария тотчас передала Путилину, что сказал Коська, когда получил его пакет. Можно было ожидать, что коммунар помрачнеет, скажет сурово: это лишний раз подтверждает, что Коська не партизан, а грабитель. Но Путилин просто обрадовался:

— Ну-ну, выкладывай, выкладывай все подробнее! — весело произнес он, вскочив на ноги.

Так уж у него было заведено. Он никогда не выслушивал донесений разведчиков и командиров боевых эскадронов, небрежно развалясь на стуле или в седле. Он стоял, как на смотре. И это невольно подтягивало подчиненных, придавало особое значение тому, что они должны были сказать, заставляло говорить только о главном. Если же приходила с донесением Мария, коммунар сверх того снимал фуражку, взглядом требовал, чтобы и все окружающие сделали то же: этим он подчеркивал, что постоянно чтит память Ивана и других партизан, погибших за революцию.