Страшная Мария

— Значит, глянется скотинка? Тогда распишитесь, хозяин, — протянула Мария Титу ученическую тетрадку и карандаш.

Голубцов отшатнулся.

— В чем расписываться-то?

— Как в чем? Вот видишь, в списке. В том, что получил корову, выделенную Советской властью.

Тит отступил еще дальше, захлопал серыми, рано выцветшими глазами.

— Ты погодь. Нам, гришь, корову?.. А как мы за ее расплатимся?

— Не надо расплачиваться. Совет выделил ее задаром. Потому как ребят малых много.

— А где Совет эту корову взял?

— Забрал у прасола Юдашкина.

— О, с Юдашкиным оборони бог связываться! — испуганно перекрестилась Марфа. — Со свету сживет.

— И не связывайтесь, если такие трусливые. Не вы конфисковали, а Совет.

— Так-то оно так… Однако-сь… — почесал затылок Тит.

— И не для тебя, а для ребятишек твоих Совет корову выделил, чтоб не голодали. О тебе-то, трусе таком, заботы мало, — рассердилась Мария. — Ну, а хочешь детей обездолить — черт с тобой! Найдем, кому скотину передать, не одни ваши ребятишки без молока сидят. — И стала отвязывать буренку.

Тогда Марфа вцепилась в мужа.

— Титушка! Распишись, ты ж умеешь расписываться-то… Для детушек ведь, слышь. Вины нашей, стало быть, мало.

— Оно так. Ежели для ребятишек… — пробормотал Тит и потянулся к тетрадке.

Руки у него тряслись, все тело мелко вздрагивало и, наверное, покрылось гусиной кожей, когда он царапал в списке свои каракули.

Мария мысленно сравнила Тита со своим Иваном и рассмеялась.

— А если б тебе, Голубцов, довелось с винтовкой Советскую власть оборонять? Напустил бы…

— С винтовкой ино дело, — оскорбился Тит. — Ежлив за правду — и голову не страшно положить. А тут вроде чужое присваиваешь.

— Тогда ты не просто трус, а глупый. Юдашкин разжирел на трудовом поту таких, как ты, поденщиков да батраков, а ты робеешь свое же, горбом заработанное, у него забрать.

— Оно вроде так… Ежели подумать-то…

— Вот и подумай хорошенько. Авось разберешься и посмелее станешь. А то, поди, и самому противно с такой робкой душонкой на свете жить.

— Подумаем, подумаем, Мария, — пообещала за мужа Марфа, неуверенно гладя сытую спину буренки.

— Сена охапку пока у нас возьмите. А там Совет мужиков нарядит, от того же Юдашкина, сколь требуется, привезут.

Когда спустя неделю, Мария снова заглянула на Акулинино подворье, пригон был подремонтирован, обмазан глиной. Слеги уже не торчали, как ребра скелета. Поверх их ровным, будто причесанным стожком было сложено воза три сена. В пригоне сытно пыхтела корова. «Стараются. Знать, не за чужую теперь буренку принимают», — улыбнулась Мария.

Вошла в избу. На лавке возле русской печки сидел зареванный карапуз. Ножонки у него едва не до колен были заляпаны свежим коровяком. Перед лавкой в телячьем восторге скакали, кривлялись босоногие братишки и сестренки карапуза. Сам Тит сидел на табурете у стола и хохотал, гукая, как большой ребенок. А Марфа ухватом тащила из печи чугун с горячей водой. Лицо ее расплывалось в улыбке, а по щекам катились слезы.

«Что все это значит?» — в недоумении остановилась Мария у порога.

— Проходи, проходи в передний угол, дорогая гостьюшка! — пригласила Марфа. И объяснила: — Оголец-то мой, вишь, уляпался как. Выскочил по нужде в пригон, забыл, что там ныне коровушка, и влетел прямехонько в свежую лепеху. Остерегаться-то, под ноги глядеть не привыкли — сроду коровы во дворе не бывало.

Марфа плеснула кипятку в лоханку, разбавила холодной водой, опустилась возле карапуза на колени.

— Давай, ужо, обмою. Только надо бы подоле тебе так посидеть, тогда бы стал поглазастее.

И, обмывая ножонки ребенка, вдруг захлюпала носом, и слезы хлынули по щекам.

— Марфа, ты чего это? — удивилась Мария, — Ну, подумаешь, малец вымазался…

— Да не потому я реву… Запах-то, слышь, запах-то какой по избе плывет! Скотинкой ведь пахнет, милочка! Душа и переворачивается…

У Марии тоже навернулись слезы. Ребятишки притихли, вылупили глазенки, стараясь уразуметь, отчего заплакали мать и тетка Мария.

— Дура, ей-богу, дура! — сказал Тит. — Радоваться надо, а не слезы точить.

А голос у самого тоже дрожал.

12

По весне, едва сошел снег, возле заброшенной землянухи у ворот поскотины остановилась цыганская кибитка. Из нее выскочила цыганка, заглянула внутрь на обвалившийся потолок, окинула взглядом опрокинутую ветром изгородь пригона, поцокала языком.

Потом кибитка тронулась к Сарбинке, подкатила к Совету. Мужики дымили в это время самокрутками на крыльце, обсуждали, между кем разделить земельный участок Юдашкина, на сколько десятин урезать наделы Борщовых и других богатеев. Как только стала оголяться земля, в Совете начались неустанные споры об этом.

Особенно волновались бывшие неприписные мужики, вроде Тита Голубцова. Впервые должны они были получить долгожданный надел, и для них вовсе не безразлично было, когда, где и какую они получат землю.

— Земелька-то, она, матушка, разная. Есть пустой суглинок, неуродная супесь, а есть чернозем тучняк. И покосы тоже разные: и заливные, и приболотные, и суходольные. Агромадная тут разница! — ораторствовал осмелевший Тит. — И надо, чтоб по справедливости…

— По справедливости и разделим, Тит, — пообещал Иван. — И не бойся, в обиде тебя не оставим. Наоборот, раз сильно ты отощал, так придется тебе от общего каравая ломоть потолще отрезать.

Тит по-обычному гыкнул вроде ребенка.

Мужики добродушно заулыбались, покладисто согласились:

— Оно верно, и Титу и другим, которые вовсе обедняли, надо дать надел поспособнее.

Тут и появилась цыганская кибитка, остановилась у ворот. На облучке сидел бровастый цыган с курчавой смоляной бородой, из-под откинутого полога белозубо улыбалась кареглазая молодая цыганка с монистами на груди, а из-за ее спины выглядывал смуглокожий малец лет семи-восьми.

— Люди добрые, скажите, Марька-свинопаска где живет?

Все недоуменно переглянулись. Давно уже никто не называл Марию свинопаской, стали забываться те годы, когда она жила в землянухе.

— Какая Марька? — переспросил Иван. И тут же сообразил, что цыганка в кибитке, наверное, та самая, о которой рассказывала ему не раз Мария.

— Ну, девонька такая малая. В землянухе она там жила… Меня приютила…

— Так та Марька — моя жена, — сказал Иван, отчего-то невольно смущаясь и маскируя смущение кашлем, вроде слишком много глотнул дыму от самокрутки. — Вон она, сама идет сюда, Мария батьковна.

Цыганка повернула голову, поглядела, куда показывал Иван.

От дома Федотовых, что стоял наискосок от Совета, через улицу быстро шла невысокая женщина в красной косынке. Трудно было узнать в ней прежнюю Марьку. Та была худенькой, дичливой девчонкой в обносках с чужого плеча, а эта — баба в самом соку, шагает смело, голову несет высоко. И одета хоть небогато, но против тех лохмотьев, что носила прежде, нарядно.

— Марька! — вскрикнула цыганка, выскочила из кибитки и, звеня своими монистами-мэрикле, бросилась навстречу.

— Руфа! — обомлела та.

— А это мой Митяй, тот самый сердитый мужик. Помнишь, боялась, чтоб сына не убил вместе со мной?.. Погляди, какой стал сын, вылитый батька! — цыганка подтащила Марию к кибитке.

Курчавобородый цыган соскочил с облучка, поклонился Марии поясно.

— Спасибо, матка. Сына ты мне и Руфу спасла. Пропала бы она, хворую цыганку кто бы приютил.

— Ой, да чего там! — растроганно сказала Мария. — Руфа для меня больше сделала: сколько я песен от нее узнала!

— От тех песен да плясок на вечеринках у иных парней головы кружились, — пошутил Иван. — Мне пришлось круговую оборону занять, чтоб Марию отстоять!

Среди мужиков было несколько сверстников Ивана, которые еще помнили, как пытались они хороводиться вокруг Марьки, когда открылся в ней талант певуньи и плясуньи. И уж, конечно, никто не забыл, как Иван отшивал их. Поэтому слова его о круговой обороне были встречены дружным гоготом.