Мрак, сомкнись

И все-таки при умерщвлении четырех оставшихся, особенно двух героев, Смерть брал на себя ответственность: он решил импровизировать убиение. У него совершенно не было времени присмотреть за Лисквиллом, Безумным Герцогом Ул Храспа, наблюдавшим с высокого балкона при свете факелов за тремя северными берсеркерами, которые орудовали зазубренными семитами в смертельной схватке с четырьмя прозрачными и розовокостными вампирами, вооруженными кинжалами и боевыми топорами. Это был своеобразный эксперимент Лисквилла, который Смерть не предполагал досмотреть до конца. Эта кровавая бойня, к счастью, давала возможность избавиться от почти десятка воинов, смертью обреченных на уничтожение.

На какой-то миг Смерть почувствовал нечто наподобие угрызений совести, вспомнив, как хорошо Лисквилл служил ему эти годы. Даже лучшие слуги должны когда-то выйти на пенсию, быть преданы земле. Между прочим, во всех мирах, о которых Смерть когда-либо слышал, существовала нехватка призванных палачей, страстно преданных, невероятно продуктивных и фантастически услужливых. Когда эта информация дошла до Смерти, он послал туда свою мысль. Стоящий сзади вампир взглянул вверх своими невидящими очами: его обрамленные розовым ободком, тусклые глазные впадины остановились на Лисквилле и двух стражниках, стоящих по бокам Безумного Герцога. Охранники готовы в любую минуту сомкнуть тяжелые щиты, защищая своего хозяина. Именно в тот же миг вскинутый над головой короткий топор вампира пролетел сквозь узкую щель между щитами и раздробил Лисквиллу переносицу.

Не успел еще Лисквилл пошатнуться, не успел кто-либо из присутствующих пустить стрелу, чтобы утихомирить убийцу, не успела обнаженная рабыня-девушка, обещанная в награду уцелевшему гладиатору, набрать воздуха в легкие для пронзительного крика, а волшебный взор Смерти уже сосредоточился на Харборриксене — городе-цитадели Короля Королей. Но не на внутреннем убранстве громадного Золотого Дворца, в котором Смерть успел заметить его пышность и великолепие, а на грязной мастерской, где очень старый человек смотрел прямо перед собой, сидя на грубых нарах, искренне желая, чтобы холодный свет зари, проникающий сквозь окна и ставни, больше никогда не тревожил паутинки, призрачно мерцавшие над его головой.

Этот старец, который носил имя Горекса, был в Харборриксене, а возможно, и во всей Невоне, самым искусным умельцем: он работал с драгоценными и черными металлами, изобретал хитроумные механизмы. Но последние тяжкие двенадцать месяцев он не занимался работой, утратив к ней интерес, как, впрочем, и к другим радостям жизни. Собственно, это произошло с тех пор, как его единственную правнучку Исафем, которая была последней уцелевшей наследницей и одаренной ученицей в его трудном деле, изящную, красивую и едва сформировавшуюся девочку с миндалевидными глазами, колючими, как иголочки, насильно уволокли в гарем Короля Королей. Его очаг стал холодным, инструменты покрылись пылью, а сам он был во власти скорби.

Смерть был настолько удручен увиденным, что добавил только каплю своего горького юмора к черной меланхолии, медленно и с трудом текущей по натруженным венам Горекса, мгновенно и безболезненно скончавшегося, оставшись наедине со своей паутиной.

Так что от аристократа и ремесленника Смерть избавился двумя щелчками большого и указательного пальцев, оставив напоследок двух героев.

Миновало двенадцать ударов.

Смерть вдруг почувствовал, что, хотя бы ради эстетического удовлетворения, герои должны уйти из жизни в стиле хорошей мелодрамы, когда только одному из пятисот разрешается умереть от старости в собственной постели, да и то по иронии судьбы. И необходимость этого была настолько велика, что позволяла, а он верил, что имеет на это право, использовать откровенную и неприкрытую магию без всякого налета реализма, как в случае со всеми прочими особями, навевавшими на него тоску.

Так что следующие два удара сердца он слышал сквозь тихое течение мыслей, слегка массируя виски кончиками пальцев. В его мозгу возник образ Фафхрда, чрезвычайно доброго и весьма романтичного варвара, чьи мозги варили одинаково хорошо, причем неважно, был он пьян или. трезв. А вот и образ его закадычного друга Серого Мышатника, наверняка одного из самых умных и смышленых воров во всей Невоне, обладавшего, несомненно, просто чудовищным самомнением.

Все же едва ощутимое угрызение совести, которое Смерть испытал на этот раз, было куда значительнее того, что тронуло его в случае с Лисквиллом. Фафхрд и Мышатник служили ему верой и правдой, причем на разный лад, в отличие от Безумного Герцога, набившего руку на рукопашной, в которой предпочитал исключительно резню и рубку на боевых топорах. Да, огромному бродяге-северянину и маленькому ехидному пройдохе предстоит стать весьма достойными фигурами в последней партии Смерти.

Тем не менее было очевидно, что по окончании игры все пешки до одной придется снять с доски, даже если они дойдут до последней клетки, став королем или королевой. Тут Смерть напомнил себе, что должен непременно умереть сам, поэтому принял интуитивно-творческое решение, быстрое и безжалостное, как стрела, ракета или полет падающей звезды.

Бросив мимолетный взгляд на юго-запад, на огромный освещенный утренней зарей город Ланкмар, Смерть успокоился, обнаружив Фафхрда и Мышатника. Оба обосновались в хлипкой комнатушке на вершине гостиницы, обслуживающей обедневших торговцев и выходцев из крестьян, с окнами на Сенную улицу, рядом с Главными Воротами, а потом вновь заглянул в замок Лисквилла, где все еще продолжалась бойня. Как всякий талантливый художник, Смерть в своих импровизациях пользовался только подручным материалом.

Лицо Лисквилла было разворочено. Девочка-рабыня взвизгнула. Самый могучий из берсеркеров, чье огромное лицо исказилось бешеной яростью, которая не погаснет до тех пор, пока не иссякнут силы, ударил сплеча по розовому, покрытому прозрачной кожей черепу убийцы Лисквилла. И в тот же миг — пусть напрасно и даже глупо, но большинство деяний Смерти случаются именно так, — шальная стрела, пущенная с галереи, едва не пронзила мстителя.

Смерть поколдовал, и берсеркера не стало. Десяток стрел пронзило пустое место, и на этот раз Смерть воспользовался принципом экономии материала, снова заглянув в Харборриксен в большую келью, освещенную слабым светом, проникающим сквозь зарешеченное окна Келья была расположена в самом сердце гарема Короля Королей. Как ни странно, там в нише находился маленький горн, несколько молоточков и множество других приспособлений для работ по металлу и, наконец, небольшой запас обыкновенных и драгоценных металлов.

В центре кельи, рассматривая себя в полированном серебряном зеркале миндалевидными, колючими глазами, теперь совсем безумными, стояла удивительно хрупкая девушка не более шестнадцати лет от роду, совершенно нагая, если не считать четырех филигранных серебряных украшений. Собственно, она была даже больше, чем обнажена, поскольку каждый волосок на ее теле, за исключением ресниц, был заменен удивительной сине-зеленой татуировкой.

Даже теперь, спустя семь лун, Исафем находилась в одиночной камере за нанесение увечий на лица любимых содержанок Короля Королей — близнецов Илмереток — во время гаремной свары. Правда, в глубине души Король Королей не очень огорчился этим событием. Скорее, изувеченные лица его излюбленных милашек только усилили их притягательность для его извращенного вкуса. Но в гареме нужно было блюсти дисциплину — отсюда и заключение Исафем, полное лишение волос у нее на теле, причем строго по одному за раз, и татуировка.

Король Королей был бережливым человеком, в отличие от большинства монархов, заставляя всех своих жен и наложниц заниматься привычной работой, а не бездельничать, принимать ванны, сплетничать и браниться. Поскольку Исафем к этой работе привыкла и, исполняя ее, могла принести максимальную пользу, ее обеспечили кузнечными принадлежностями и металлом.

Но несмотря на ее ежедневные занятия и изготовление бесчисленных ювелирных украшений, молодой разум Исафем остервенел от двенадцатилунного заточения в гареме, семь из которых она провела в одиночной камере, а также от того, что Король Королей все же имел наглость нанести ей визит для удовлетворения своей похоти или для чего-то там еще, несмотря на очаровательные металлические побрякушки, которыми она его задарила. Больше ее не посещал ни один мужчина, за исключение евнухов, наставлявших ее в искусстве любви. В такие моменты она, конечно, было крепко связана, иначе бросилась бы на их поганые лица, словно дикая кошка. Но и так они буквально захлебывались ее плевками, тех не менее давали обстоятельные советы насчет ее работы, которые она гордо игнорировала, как и прочие их слащавые речи.