Орудие Немезиды

Гелина находилась в состоянии лихорадочного возбуждения. Она не могла ни минуты оставаться в покое, постоянно подзывала рабов, а когда те подходили, не могла вспомнить, зачем их звала. Лицо ее то выражало мучительное отчаяние, то на нем без видимых причин появлялась робкая улыбка.

Красс, занятый своими мыслями, держался отчужденно. Время от времени он обменивался короткими замечаниями с Муммием и Фабием о состоянии войска и о том, как завершалось строительство деревянного амфитеатра на берегу Лукринского озера. Судя по тому, как мало внимания Красс уделял гостям, он вполне мог пообедать и один. Ел он с аппетитом, но был задумчив и углублен в себя.

Один лишь философ Дионисий был, казалось, в хорошем расположении духа, Его разрумянившиеся щеки горели, а глаза искрились. Поездка верхом в Кумы и обратно, по-моему, вселила в него энергию, и он, казалось, был очень доволен результатами выслеживания Олимпии. Я внезапно подумал о том, что, возможно, он был также поражен ее красотой, как и все остальные, и что им двигала простая похоть. Я вспомнил о том, как на скале он украдкой следил за Олимпией, и с содроганием представил, как он тайно ласкал себя при этом.

И все же, при всей стройности домыслов, все рушилось при виде того, как Дионисий мог игнорировать Олимпию и ее печаль, хотя и сидел рядом с ней, по правую руку. Все его внимание было сосредоточено на Крассе. Как и накануне вечером, именно Дионисий взял на себя инициативу разговора в намерении нас развлечь или по крайней мере произвести на нас впечатление своей эрудицией.

— Вчера вечером мы говорили об истории восстаний рабов, Марк Красс. Я жалел, что не было вас. Возможно, кое-что из моих исследований показалось бы вам новым.

— Я серьезно сомневаюсь в этом, Дионисий. За последние несколько месяцев, занимаясь этим вопросом, я главным образом изучал ошибки римских полководцев, противостоявших этим крупным, но недисциплинированным силам.

— Ах, мудрый человек проявляет интерес не только к своему врагу, но, скажем так, и к наследию своего врага, и к его исторической роли, независимо от того, какой неприглядной или позорной она была.

— О чем вы говорите? — подняв на него жесткий взгляд, проговорил Красс.

— Я хочу сказать, что Спартак появился вовсе не из пустоты. Согласно моей теории, в среде рабов тайно передаются легенды о прошлых восстаниях рабов, ходят рассказы о таких людях, как осужденный раб-волшебник Эвн, украшенные всякого рода комически-героическими деталями и досужим вымыслом.

— Вздор, — заметил Фауст Фабий, отбрасывая назад непокорный локон рыжей шевелюры. — У рабов нет ни легенд, ни героев, у них нет ничего, кроме рассказов их жен, матерей или детей, которые они сами же и придумывают. У рабов есть обязанности и хозяева. Таков мировой порядок, ниспосланный богами. — По столовой прокатился гул одобрения.

— Но мировой порядок может быть разрушен, — возразил Дионисий, — что и происходит на наших глазах последние два года, когда Спартак со своим сбродом шныряет по всей Италии, неся опустошение и разорение и собирая в свои ряды все больше и больше рабов. Такие люди вторгаются в естественный порядок вещей.

— И теперь сильному римлянину пришло время восстановить этот порядок! — прогудел Муммий.

— Но наверняка было бы полезно, — настаивал Дионисий, — понять мотивы и чаяния этих мятежных рабов, чтобы успешно их разгромить.

Фабий насмешливо скривил губу и откусил половину маслины.

— Их мотив — покончить с уделом, назначенным им Фортуной: прислуживать и работать на своих хозяев. Их чаяния — стать свободными людьми, хотя для этого у них нет достаточных нравственных оснований, в особенности у родившихся рабами.

— А у тех, кто был обращен в рабство, попав в плен во время войны, или оказался разоренным? — Этот вопрос прозвучал из уст Олимпии, яркая краска покрыла ее лицо и шею.

— Да разве может человек, оказавшийся в положении раба, стать снова полноценной личностью, даже если хозяин решит его освободить? — вскинул голову Фабий. — Если Фортуна ввергла человека в нищету, восстановить свое достоинство ему невозможно. Можно освободить тело, но не душу.

— И все же, по закону…

— Законы могут изменяться. — Фабий выплюнул косточку от маслины на стоявший перед ним столик. Отскочив от серебряного подноса, она упала на пол, откуда ее поспешил убрать раб. — Да, раб может купить себе свободу, но только если на это согласится его хозяин. Но сам факт признания за рабом права накопить количество серебра, соответствующее его цене, является юридической фикцией, поскольку в действительности раб не может владеть ничем — все, что могло бы оказаться в его собственности, принадлежит его хозяину. Даже после эмансипации вольноотпущенник может быть снова обращен в рабство, если проявит дерзость по отношению к своему бывшему хозяину. Он ограничен в политических правах, является социально отсталым, и общество с хорошим чувством меры делает для него невозможной женитьбу на женщине из мало-мальски респектабельной семьи. Вольноотпущенник может быть гражданином, но никогда не будет человеком в полном смысле слова.

Гелина взглянула через плечо на раба, поднявшего косточку от маслины, уже направившегося с подносом в сторону кухни.

— Вы думаете, что уместно вести такую дискуссию в присутствии…

— Полно, Гелина, если запретить римлянину рассуждать о своей собственности в присутствии этой собственности, то мы окажемся в положении, достойном сожаления. Все, что говорит Фабий, правильно. Что же до Дионисия с его представлениями о некой преемственности между восстаниями рабов, то сама эта мысль абсурдна. Рабы никак не связаны с прошлым. И какой могла бы быть эта связь, если они даже не знают имен своих предков? Они подобны грибам: вырастают из земли в больших количествах. Каково их предназначение? Служить инструментами для людей, которые выше них, с тем чтобы эти люди могли удовлетворять свои самые смелые желания. Рабы — это орудия, врученные нам той божественной волей, которая вдохновляет великих людей и обогащает такие республики, как наша. У них нет прошлого, и прошлое их никак не касается. Нет у рабов и чувства будущего, иначе Спартак, и подобные ему, понимали бы, что им уготована судьба намного хуже той, от которой они ушли, отвернувшись от своих хозяев.

— Слушайте! Слушайте! — воскликнул подвыпивший Муммий, ударив кружкой по столу. Метробий бросил на него испепеляющий взгляд.

— Обычный раб, работающий в полях, живет одним днем, — продолжал Красс, — очень мало задумываясь о своих непосредственных потребностях и о необходимости служить хозяину. Удовлетворенность или по меньшей мере покорность являются нормальным состоянием рабов. Для этих людей неестественно восставать и убивать тех, кто выше их, и если бы это происходило постоянно, то рабства не существовало бы, а значит, не существовало бы и самой цивилизации. Восстание Спартака, как и мятеж этого колдуна Эвна и горстки других, — не что иное, как некое отклонение от нормы, извращение, дыра в ткани космоса, вытканной Парками.

— Вы действительно современный человек, Марк Красс. Вы не только государственный деятель и генерал, но еще и философ. Есть, однако, и такие люди, которые сказали бы что современный человек — это Спартак, что он диктует программу наших чаяний и опасений, но я думаю, что Рим быстро забудет о нем в сиянии вашей победы. Закон и порядок будут восстановлены, и все снова будет так, как если бы Спартака вообще никогда не было. — Дионисий проговорил это в тоне утрированного восхищения Крассом.

— Слушайте, слушайте! — снова напомнил о себе Муммий.

Дионисий откинулся на спинку кресла с напускной скромной улыбкой.

— Интересно все же, где этот негодяй Спартак теперь, в эту самую минуту?

— Прячется в своей берлоге под Туриями, — ответил Муммий и искоса взглянул на нехотя улыбнувшегося Красса. — Спать в пещере — в этом нет ничего ужасного, судя по тому, что я слышал в рассказах одного великого человека о днях своей юности.